Озеро призраков

Вздохнув, Репих что есть силы стал махать топором.

Скоро несколько дерев упали поперёк дороги, за ними ещё и ещё.

— Так, — бегал Репих. — Шире делай. Так! Теперь вали дальше. Выше руби, выше-е — лесенкой… Громозди!

Он велел разобрать скит старца Киприана. Застучали топоры, замелькали шесты.

— Тащи брёвна, ставь торчком, — слышался его голос. — Вот так, заостряй — ставь в наклон. В два ряда.

Засека ощетинилась остроконечными зубьями бревён, укреплённых среди поваленных деревьев.

Прогляуло солнце, красное и большое, за полянами отчётливо обозначилась дымка, и дорога, позапорошенная, переметённая снегом, потерялась в ней.

Работали споро. Репих стоял в снегу. В бороде таилась весёлая усмешка.

— Теперь скоро не пройдут, ордынцы-то. Упредили мы их.

Расставил по завалу лучников. Учил:

— Стреляй в шею. Многие в кольчужках, иные без всего, но в шею верней. На Куликовом так крошили. Стерегись. Ордынцы тоже бьют наповал.

Сыну Жданко сказал:

— С Афоней навалите валежнику вон на той горке. Вали поболе да посуше. Сверху укрой лапником для дыма. Если татаре прорвутся, я дам сигнал — запаливай. В Радонеже будут знать, что засека порушена.

Впереди засеки Репих выслал лазутчиков, которые должны были уведомить о подходе неприятельской рати. Трое мужиков нарубили еловых сучьев, обмотали лапти, чтобы не проваливаться в снег. Шли по глубокому сугробу. Облюбовали закрытое с дороги место. Митяй влез на высокую ель дозоривать врага.

Остальные в глубинке, за молодым ельником, разложили малый костерок, грелись у огня и переговаривались.

Ещё не старый мужичок с вздёрнутым носом, с выбившимися из-под шапки спутанными волосами, в длиннополой одежде, видно, не со своего плеча, простуженным голосом говорил:

— Лютая ноне зима началась. Помню, такая лихолеть была годов десять назад. Людишки мёрли от стужи. Бескормица и падёж скота были. Есть нечего… Боярин поборами обложил… Монастырь своё спрашивает. Беда!

— От своих житья нету, а тут татаре. Много головушек полетит, — вздыхая сказал сухой высокий мужик с изрытым оспой лицом.

— Беги тогда. Чего стоишь, — съязвил кто-то у костра.

— А куда бечь. Не лето…

— Мало нас. Богатые по дворам сидят, хоронятся. Они-то откупятся, а что нам, сиротам, делать?..

День разгорался. Солнце разогнало дымку, и снег заискрился. На полянах, на непереметённых местах обозначились следы: заяц петлял, перебежала закраину белка, прошёл лось, птица письмена на снегу оставила. Стояла тишина, спокойная, лесная.

Послышался сорочий стрёкот. Это давали знать дозорные — кто-то приближался. Мужики всполошились, схватились за рогатины, топоры.

— Изготовились к бою, — сказал Репих. — Пошли на засеку.

Вернулись запыхавшиеся, разгорячённые дозорные.

— Идут! Татаре. Конно и на санях. Много.

Репих отрядил десятерых с луками на передний край завала, чтобы они, схоронившись за стволами и ветвями деревьев, поразили первые ряды ворогов стрелами.

— Допускай на полёт стрелы и рази его, — учил Афоня молодых парней, вставая на переднем краю. — Бей без промаха, как птицу влёт.

Остальных Репих расставил по бокам дороги — бить там.

Замерла застава. Тихо стоял и лес. Впереди не видно ещё, кто идет, но звуки слышны — шаги лошадей, скрип снега. На узкую дорогу выехали четверо конных. Первым на низком гнедом жеребце, в куничьем малахае, в лохматой овчине мехом наружу ехал большой, казавшийся круглым ордынец. В левой руке его вместе с уздой зажат лук, в правой, подвешенная петлей за кисть, болталась плеть. Ехал он свободно, но глаза были настороже. Часто вертел головой, втягивал ноздрями воздух. Ещё не видя засеки, остановил коня, подождал, пока подъедут трое, что-то сказал им.

— Не будет вам здесь вольготно, — проронил Афоня и крепче сжал лук.

Татары заметили поваленные поперёк дороги деревья и с воем умчались назад.

— Храбрецы, — сказал Афоня. — Удрали!

— Это лазутчики, — проронил Репих. — Сейчас все нагрянут.

Действительно, показался отряд. Впереди конные, позади сани. Тонко пропела татарская стрела, вылетевшая из задних рядов.

— Сейчас жарко будет, — пробормотал Афоня и зачерпнул в худую рукавицу снегу.

Несколько смельчаков подъехали к самой засеке. Радонежцы ударили их в упор стрелами. Татары спешились и бросились, прикрываясь щитами, на завал. Афоня выбрал татарина толстого, в косматой шапке, окованной сверху пластинами железа, с чёрными висячими усами. Натянул тетиву. Лук согнулся, и стрела, дрогнув оперением, тонко разрезала воздух.

— Ия-алла, — суматошно завопил один из нападавших, увидев валившегося с седла собрата. Но и сам не успел увернуться.

— Вот так, — сказал Афоня и взял ещё стрелу.

Радонежцы стреляли из-под ветвей, ордынцы их не видели и это давало обороняющимся большие преимущества.

— Все сюда! — кричал Репих. — В лес они не сунутся. Там снегу по брюхо. Стреляй!

На левом краю засеки ордынцы пробрались среди деревьев и острого тына бревён и стали теснить мужиков. Туда и бросился Афоня. Высокий, с седеющей чёрной бородой, без кожуха, он махал боевым топором на длиной рукояти, сокрушая нападавших. Толстой жердиной размахивал Митяй, сметая карабкающихся ханских воинов. Вцепились в горло и катались по снегу двое окровавленных. Они так и затихли с руками на горле под ногами ревущих татар.

Дорога была узкая, снег глубоким, ордынцам было трудно широким полукольцом пробиться к засеке, и они отступили, оставляя раненых и убитых.

Афоня опустил топор, вытер мокрый лоб рукой. От влажной, пропитанной потом сермяги, шёл пар.

— Ай и намахался, — сухим ртом проговорил он. — Аж рука отсохла.

Он накинул кожух, поискал потерянную шапку, не нашёл, и напялил на голову чужую, подобранную в снегу.

Репих приказал отнести убитых за дорогу. Двое парней и несколько мужиков принялись стаскивать трупы в сторону от засеки.