Озеро призраков

— Ну что прирос к земле! — крикнул на несчастного Гоьверда и больно огрел нагайкой убогого по лицу.

Тот взвыл от боли, зажал щеку рукой, втянул голову в плечи и бросился, что было сил в тщедушном теле, в кусты. Ватага загоготала.

— Вот злыдень, — прошептал Чуб, глядя на Говерду. — И как таких земля держит.

Мокроус, долго не раздумывая, бросил своего коня вперед, в сторону Хотькова.

Проехав немного по извилистой, с глубокими колеями от когда-то проезжавших здесь телег, дороге, отряд слева от себя увидел большую ровную поляну, вернее, луговину, в окружении раскидистых дубов.

— Привал, — разом загалдели казаки. — Коням отдых нужен. Завтра продолжим путь…

Мокроус и сам знал, что надо отдохнуть и людям, и коням. Его и самого вымотала эта дальняя дорога, и место ему здесь понравилось — высокое, ровное, как блин, — и он отдал приказ остановиться и спешиться. Подтянулись подводы, где были припасы, оружие, а самое главное — казацкая казна. Лошади были измучены, возницы тоже, продираясь по бездорожью, где руками, где плечом помогая животным выбраться из ямы или объехать упавшее дерево.

День клонился к вечеру. Из леса, из низин и болот тянуло прохладой и сыростью. На траву ложидась тяжёлая роса. Казаки спешились, быстро соорудили коновязь, срубили несколько сухих деревьев и разожгли большой костр, чтобы приготовить пищу. Для Мокроуса и шляхтича были разбиты два шатра в самом центре лагеря. На случай дождя из жердей и лапника был сооружён длинный навес, под сенью которого улеглись некоторые казаки после ужина, другие расположились в повозках или под ними, кинув под себя ворох сена.

Скоро лагерь затих.

2.

Деревня Кудрино, насчитывавшая шесть дворов и принадлежавшая, как и окрестные деревеньки, Троицкому монастырю, располагалась на взгорье, окружённая лесами. С восточной стороны пролегал Чёрный овраг, заросший вековыми дремучими елями, к нему примыкал овраг Плетюхинский, более пологий, с редколесьем по склонам. С западной стороны протекала узкая ключевая речонка Вринка, из которой крестьяне брали воду для питья. Ключами изобиловал и Чёрный овраг, но это место это было дикое, куда и днём боялись ходить, потому что он считался страшным, в нём водились лешие и прочая злая сила да неоднократно встретить там одиного путника могли лесные люди — разбойники — беглые холопы боярские или монастырские подневольные люди. Эти дикие ватаги, насчитывающие от трёх до десяти-пятнадцати человек, наводили страх и на крестьян, а ещё больше на богомольцев-ходоков, ещё надавно толпами бредущих в Троицкий монастырь, на купцов, везущих свой товар с севера на Дмитров, где была перевалочная база — товары грузились на лодьи и шли по рекам на юг к Каспийскому морю. Ватаги бродили от дороги Переяславской до Дмитровской, и в это смутное время, когда московское государство терзали внешние и внутренние враги, им было раздолье. Не раз и отдельные ляхские отряды, блуждающие по дорогам, испробовали на себе разбойничий кистень.

В ясный день бабьего лета Фёдор Михайлов по прозвищу Вороной с пятью взрослыми сыновьями на задворках домолачивал остатки ржи, неплохо уродившейся в этом году. Сыновья были женатые, кроме младшего Никиты. Они размеренно билим цепами по ржи, иногда отдыхали, перекидываясь двумя-тремя словами, и снова молотили тяпцами по снопам.

Сам Фёдор не принимал участия в этой работе. Вместе с Никитой из распахнутых дверей амбара вытаскивал холщёвые мешки и грузил на стоявшую рядом подводу. Пахло дёгтем, ржаной пылью и лошадиным потом.

Фёдор торопился. Сегодня чуть свет в деревню забрёл убогий Тишка. Как обычно попросил милостыню. Со свежим шрамом, пересекавшим безволосое лицо, дрожащий и перепуганный, он являл собой скорбное зрелище. Фёдор зазвал его к себе в избу. Дал молока, хлеба. Хлеб как раз пекла хозяйка Марфа. Был он мягкий, ноздреватый и душистый. Фёдор знавал в молодости Тишкиного отца, легковского плотника Фому, большого умельца по деревянному делу, который вместе со товарищами хаживал по всему здешнему околотку — избы рубил, сараи и амбары, мастерил часовни и церкви.

— Где это тебя так угораздило? — спросил Фёдор убогого, показывая на вздувшийся шрам. Вороной по нутру своему был жалостливым человеком и никогда не отказывал, если у него было что дать, любому нищему, забредшему с сумой в деревню, оставлял на ночлег и никогда не боялся, что такие люди сделают ему что-нибудь недоброе.

— Казацкий сотник, — ответил Тихон, запихивая в рот тёплый хлеб и запивая молоклм. И он рассказал Вороному про вчерашнюю встречу с казаками.

Рассказ убогого встревожил Фёдора. Проводив Тихона, идущего в Хотьков, он сообщил соседу Петрушке Коневу о том, что в окрестном лесу появились казаки, или отбившиеся от войска, осаждавшего Троицу, или, наоборот, посланные их головами с какой-то целью.

— Сообщи деревенским, — закончил Фёдор разговор с Петрушкой. — Надо бы скотину в лес увести да и самим схорониться. Неровен час, нагрянут сечевики — будет худо: разграбят и на дым спустят всю деревню.

Фёдор отправил Марфу вместе с односельчанами в лес через Вринку на тайное, заповедное место, где были сделаны шалаши и невдалке в тенистом овране бил ключ. Густой молодой ельник загораживал полянку со всех сторон. Там можно было переждать лихое время. Сам же, проводив жену, вместе с сыновьями решил дообмолотить два десятка оставшихся снопов, а зерно увезти в лес, скрыть от непрошенных гостей. Поэтому он торопился, поглядывал в сторону Дмитрова, откуда можно было ждать появления казаков.

«Только бы пронесло, — думал Фёдор, завязывая очередной мешок с зерном. — Так всегда, только начнёшь радоваться какой-либо обнове или урожаю, или прибавлению поголовья скота — так нет, случается несчастье и всё может, как нечаянно свалилось, так и негаданно уйти. Вот и ныне урожай на зависть, а завтра его могут отобрать, сжечь, развеять…»

— Хорошо, сынки, хорошо, — говорил он, видя, как сноровисто сыновья управляются с обмолотом. — Сейчас завершим и — в лес! Может не успеют нагрянуть разбойники…

Ближе к полудню последняяя мера зерна была провеяна и ссыпана в мешок. Парни присели отдохнуть, привалясь к осиновым венцам амбара.

— Стёпка Горшок катит, — сказал Никита, указывая на поле, по которому к деревне приближалась телега, гружённая мешками.

— Это он с мельницы едет, — ответил Фёдор. — Вчерась утром уехал и только возвращается. У него одни девки, какая от них мужику помощь — вот везде один и суетится.

— Он двужильный, ему всё нипочём, — рассмеялся старший Иван.

На скрипучей телеге подъехал Степан Горшок, коренастый плечистый мужик лет сорока пяти, с окладистой бородой, которой ещё не коснулась седина. Воз был нагружен щедро и иногда на колдобинах Степан его подталкивал плечом, чтобы не изнурять саврасую кобылицу, которая уже выбилась из сил.

— Бог в помощь! — приветствовал Степан семью Вороного. — Тпрру, — он остановил лошадь, натянув вожжи.

Мужики поздоровались.

Степан присел на корточки, отёр лицо рукой.