Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Становится холодно, мы прижимаемся друг к другу и продолжаем сидеть, не двигаясь. Приезжает еще капитан в фуражке с цветным околышком — тот, что вел нас на позиции. С ним лейтенант и сержант в новеньких шинелях. Видны белые полоски подворотничков на суконных гимнастерках.

— Эй, кацо!

Это говорит Никитин, просто так. Я ищу глазами Саралидзе и знаю, что его больше нет.

— Не нужно это, — говорю я Никитину.

— Что? — спрашивает он.

— Так говорить.

Никитин молчит, думает.

— Ладно, не буду, — соглашается он.

Красивый капитан с нерусским лицом позвал Ченцова, о чем-то с ним договаривается. Ченцов слушает и все встряхивает головой. Потом лейтенант Ченцов снова приходит к нам.

Тучи низкие-низкие и совсем черные. Но где-то между ними и землей, у самого края, пробивается блеклый луч. Тучи в этом месте чуть заметно желтеют, и я понимаю, что это закат. Наверно, и раньше все так было. Но мы не видели из болота.

— Пойдем… Слышишь, взводный!

Это говорит Никитин. Все уже поднимаются, медленно, разводя руки с оружием, расправляя плечи, и я впервые вижу их. Обгорелые, мокрые, порванные, со страшными лицами, глаза их смотрят пусто и прямо. Мертвый болотный запах ударяет мне в лицо.

Теперь я могу всех посчитать. Оказывается, нас восемнадцать, девятнадцатый — лейтенант Ченцов. Он все сидит, и я беру его под локоть, помогаю встать. Говорю танкисту, который сидел со мной, и тот поддерживает лейтенанта. Не выпуская из рук оружия, с какой-то настороженностью отходим от бетонных щитов и останавливаемся. Отсюда все видно перед дотом. Немцев уже собрали, положили рядом. Они лежат вместе: черные и серо-зеленые. Сотни полторы их здесь. Дальше к лесу их не собирали, и они лежат как попало среди воронок на черной земле. Наши лежат отдельно, в один ряд, человек тридцать…

Никто ничего не говорит. Никитин идет за дот и лезет вниз, упираясь автоматом в землю. Я иду следом и за мной другие. Как только спускаемся туда, сразу становится темней. Мы идем в болоте, один за другим, перешагивая через мертвых, мимо перевернутой вагонетки, штабелей торфа, воронок и окопов. Какой-то черный туман у меня в глазах, и кажется, что сейчас упаду и останусь здесь такой же недвижный и холодный, как и те, мимо которых мы идем.

Сапоги мои хлюпают в воде. Я вдруг задерживаюсь и смотрю себе под ноги. Вода эта красная, и какая-то догадка мелькает в голове. Слева и справа лежат убитые. Вспоминаю, как кто-то говорил, что не меньше, чем дивизию, положили уже в этом болоте. Так вот откуда запах. Торф пропитывается кровью, и она навсегда остается в нем, не делается прахом…

Никитин зовет меня, и я иду дальше. От знакомого хода сообщения в нашу сторону ведут воткнутые в землю прутики. Даньковец ставил их. Никитин, согнувшись, приглядывается, и мы след в след идем за ним. Кое-где прутики растоптаны сапогами, когда шли мы утром сюда, и тогда мы задерживаемся. Потом Никитин разгибается и делает знак рукой. Мы расходимся в стороны, ищем свои шинели. Никто так и не надел на себя ничего немецкого…

Нахожу свою шинель. Она мокрая и легкая: воде негде держаться в ней. Становится совсем темно. Собираются остальные, и мы идем к себе уже напрямик, к темнеющим где-то на краю болота развалинам. С первого же шага ударяюсь коленом, потом падаю в какую-то яму с водой. И другие идут так же, падая, проваливаясь в воронки, и молчат. Всякий раз кто-нибудь садится, ощупывая землю руками. Я тоже знаю, что если бы лег сейчас и пополз, то все было бы хорошо. Но я упорно иду, стараясь вспомнить все бугры и ямы, которые знаю на этом пути. Но все сейчас чужое…

Влезаем по очереди на развалины и съезжаем вниз. Лейтенанта уводим в подвал. Он ложится на доски. Но мы там не остаемся, хоть места теперь хватит на всех. Каждый идет к себе.

Нащупываю в темноте балки над головой, лезу в пролом, упираюсь спиной в рухнувшую камышовую стену. Здесь сухо и не задувает ветер. Но спать я не могу…

Что-то липкое, холодное катится по лицу. Откидываю с головы шинель, провожу рукой. Черная грязь остается у меня на ладони. Неужто это пот? Откуда-то помню, что он бывает холодный…

Нет, я не спал, просто время всякий раз возвращалось назад. Я все видел опять и опять. Но что-то отвлекло меня. Высвобождаю автомат — тяжелый шмайссер, выбираюсь наружу.

Тучи серо висят над самой землей. Стоит старшина с каким-то солдатом и оба пацана: Хрусталев и Рудман. У ноги старшины в черном сапоге стоит желтая канистра на двадцать литров и лежат мешки. Подхожу медленно, не выпуская автомата, и старшина вдруг бледнеет, начинает пятиться от меня. Тогда я останавливаюсь, и он тоже.

— Кто тебе разрешил… пацанов… сюда…

Я матерю его так, что голос мой срывается на визг и слезы текут из глаз. Рука дергается у меня, и палец на спусковом крючке. Старшине лет сорок, он хочет что-то сказать, но не может, беспомощно оглядывается.

— Капитан… капитан сказал… твою мать!

Все бросив, старшина уходит' с солдатом и пацанами, а я сажусь на землю, уронив руки. Слышу голоса, стуки. Потом кто-то трогает меня за плечо.

Горит костер, и Бухгалтер тащит к нему доски от развалин. На огне стоит ржавый казан из подвала. Мы пьем кипяток, едим хлеб и консервы, что принес старшина. Потом мы уходим через тот же проход между рухнувшими домами. Желтая канистра стоит все на том же месте, где поставил ее старшина.

Опять ничего я не узнаю. В первый раз при дневном свете я вижу эти ямы, бугры, торчащее из земли железо. Даже пути не могу определить, каким я полз к своему окопу. Понимаю, наконец, что смотрю на все с высоты своего роста.

Протоптанной вчера тропинкой идем к немецким окопам. Тонкие белые прутики торчат из торфа рядом. Выбираем место повыше. Это посередине болота, недалеко от перевернутой вагонетки. Отваливаем лежащих тут немцев и начинаем копать. У Пас четыре лопаты из подвала и кирка. Еще одну ржавую лопату-грабарку находим здесь, на месте.

Лейтенант Ченцов совсем плох. Его рвет консервами с кровью. Оставляю его сидеть здесь, а сам с Никитиным и еще пятью нашими иду наверх. Там уже пленные немцы, человек пятьдесят, под охраной наших солдат, тащат своих убитых с черной земли. Откуда-то из дотов приносят они плотные связки коричневых бумажных мешков, похожих на свернутые одеяла. Они запихивают мертвых в эти мешки головой вперед и волокут их куда-то в сторону. Слышно, как один из них смеется. Другие немцы метрах в пятидесяти отсюда роют могилы — прямыми четкими рядами.

Наших лежат тут двадцать семь человек. И три связки коричневых мешков лежат тут же, одна из них неполная. Мы стоим, молча смотрим на своих. Никитин сапогом отбрасывает немецкие мешки. Мы снимаем шинели, кладем на них наших и, забросив за плечо автоматы, начинаем носить их вниз, в болото. Солдаты, охраняющие немцев, глядят на нас издали и ничего не говорят…

Болото не оцеплено. Слева, где виднеется темная вода, с другой стороны — от оврага, и по всему косогору каждые метров двести стоят часовые. Мы знаем, это саперы. Они никого не пускают сюда и вбивают в землю столбы со щитками: «Осторожно, мины!»