Падение лесного короля

Фома Голованов, крича и размахивая топором, увлекая за собой удэгейцев, бросился рубить охваченные огнем деревья. От каждого удара горящее дерево, вздрагивая, осыпало лесорубов летучим роем искр и, заваливаясь с треском и гулом, обдавало всех жаром и головешками.

– Штаны затяни потуже!
– кричал Голованов.
– Не то вернешься домой с головешкой вместо этого самого. Баба прогонит.

Ему отвечали нанайцы:

– У тебе, наверно, все усохло. Бояться не надо.

– Га-га! Вот это по-нашему, - довольный собой, гоготал Голованов и снова покрикивал: - Лопатами шуруйте, ребятки! Главное, корневища подрубайте, где горит! Чтоб огонь низом не пошел.

Коньков, казалось, позабыл и о лесном складе Боборыкина, и о самом бригадире Чубатове, и о плотах - обо всем том, зачем приехал в эту таежную глухомань; он преданно повсюду поспевал за Головановым и по первому слову его кидался с топором или с лопатой на огонь.

– Так его, капитан! Глуши, бей по горячему месту, - покрикивал Голованов.
– Вот это по-нашему. Молодец!

Старик был неутомим; то с шуткой, то с матерком подваливал он одним ударом топора высокие сосенки да елочки, а Коньков, ухватившись обеими руками за комель, оттаскивал срубленные деревья подальше от пожара.

Удэгейцы так же азартно и ловко подрубали корни, сносили валежины, бегали с ведрами и засыпали песком горящие лежбища палого листа и всякой прели.

Меж тем незаметно опустились сумерки; очистились вершины деревьев от дымной завесы, и в просветах от поваленных сосен да елочек заблестели на небе звезды; все стихло - ни возбужденных криков людей, ни огненных вспышек, ни треска горящих сучьев, - только редкие головешки, присыпанные песком, все еще чадили жиденькими струйками, но дым пластался понизу возле корневищ, перемешивался с вечерним туманом.

– Баста!
– сказал Голованов.
– Шабаш, мужики! Хорошо поработали. А теперь вниз, к реке. Мойтесь! Не то впотьмах за чертей сойдете.

– Вместе пойдем!
– сказал ему Коньков.

– Ступайте, ступайте! Я еще пошастаю тут. Кабы где не отрыгнул огонек-то. А вы там удэгейцев попытайте.

Люди спускались по крутым откосам к реке, цепляясь за мягкие ветви жимолости и черемухи, у воды шумно плескались и возбужденно переговаривались.

– Кто же тайгу поджег?
– спрашивал Коньков.

– Никто не поджигал, сама загорелась.

– Как сама?

– От склада огонь перелетал. Ты что, не соображаешь?

– А склад отчего загорелся?

– Сторож знает, такое дело, - ответил старик удэгеец.

– А где он?

– Я не знай.

– А кто знает?

– Никто не знай, такое дело, - ответил другой старик.

– Куда же он делся?
– удивился Коньков.

– Его пропадай...

– Что он, сгорел, что ли?

– Не знай.

Вдруг Коньков увидел идущего навстречу по речному берегу старого знакомого Созу Кялундзигу.

– Соза Семенович!
– кинулся к нему Коньков.
– Ты что здесь делаешь?

– Председателем артели работаю, - отвечал тот с улыбкой, радушно здороваясь с капитаном.

– Ты ж на Бурлите работал?
– удивился Коньков.

– И ты там работал, - невозмутимо отвечал Соза.

– Твоя правда. Скажи на милость - вот так встреча!
– Коньков все улыбался и, словно спохватившись, спросил озабоченно: - Вы что, в самом деле не нашли сторожа?

– В самом деле пропал сторож. Куда девался - никто не знает. Утром на складе был, а когда пожар случился - пропал.

– А Боборыкин где?

– Тот ездил на запань. Когда возвратился - склад догорал.

– Ничего себе пироги, - сказал Коньков и после паузы добавил: - Ладно, разберемся.

5

Ночевать пригласил его Кялундзига. Попутно зашли на лесной склад: ни Боборыкина, ни сторожа - тишина и пустынность. Один штабель бревен сгорел начисто, и на свежем пепелище дотлевали мелкие колбешки. Но они уж никого не тревожили - тайга была далеко от них, а уцелевшие штабеля бревен еще дальше. Коньков носком сапога поворошил кучки пепла - ни искорки, ни тлеющего уголька. Все мертво.

– А отчего колбешки дымят?
– спросил он Кялундзигу.

– Это они остывают, дым изнутри отдают. Огня уже нет, - ответил тот спокойно.

– Ты все знаешь, Соза, - усмехнулся Коньков.

– Конечно, - согласился Кялундзига.

Эта невозмутимость Созы, его спокойная умиротворенность и уверенность, что все идет по определенному закону, который знают старые люди, всегда умиляла Конькова. "Ну, а если явное безобразие? А то еще преступление, тогда как?" - спрашивал его, бывало, Коньков. И тот невозмутимо отвечал: "Спроси стариков - все узнаешь".

– Надо бы Боборыкина допросить, - сказал Коньков.

– Ночью спать надо. Утром чего делать будешь?
– возразил Соза.

– И то правда, - согласился Коньков.
– Не убежит он за ночь. Не скроется.

– В тайге нельзя скрыться. Это тебе не город, понимаешь.

– Ну, ты мудер, Соза!
– засмеялся Коньков.

– Есть немножко.

Дома их встретила приветливо Адига, жена Созы. Она уже знала, что Коньков здесь, что тушил пожар и что ночевать придет, конечно же, к ним. Поэтому на столе стояла свежая красная икра из хариуса, шумел самовар и рядом с чашками и блюдцами поблескивали хрустальные стопки. Она службу знает, отметил про себя Коньков, увидев стопки для вина. Адига поклонилась ему и протянула руку.

– Вот уж встреча так встреча!
– с радостью пожал ей руку капитан.
– Лет десять не виделись, а вы ничуть не стареете.

– Некогда стареть - работы много.
– Адига кинулась к буфету, достала бутылку водки, поставила рядом с самоваром.

Она и в самом деле выглядела молодо, несмотря на свои пятьдесят лет, лицо округлое, гладкое, как ядреный желудь, сама легкая, подвижная, в черном шелковом халате-тегу с красным и зеленым шитьем по широкому вороту и подолу, в меховых тапочках, опушенных беличьим мехом.

– Умываться будете?
– спросила она.

– В реке плескались, - ответил Соза, снимая пиджак.

– Тогда проходите к столу.
– Сама нырнула в кухню за цветастую, в ярких полосах, занавеску и в момент обернулась, неся шипящую сковородку жареного мяса.

Да и Соза выглядел молодцом - волосы черные как смоль, без единой сединки, усики аккуратно подстриженные, сухой и жилистый, как матерый спортсмен. Он налил водки себе и Конькову.

– Какие новости на Бурлите?

– Все как было.