Падение с яблони. Том 2

При всем этом совершенно застывший взгляд, лицо – маска. Кроме светотени, я ничего в нем не разглядел. На меня смотрел далекий, чужой, бесполый человек, замаскированный под женщину. Смотрел себе на здоровье и ничуть меня не трогал.

Харьковский от этого образа тоже не в большом восторге.

Зашел к нему под вечер. Он стоял у печки и жарил на сковородке семечки. Жевал их, чавкал, собирая на губах неимоверное количество шелухи, и плямкал ею, как скотина.

Я показал ему фотку.

– Как тебе моя подруга из Мирного?

– Где? О то? Тю! Шо это еще за манекен? Мням-мням… Как из гамна слеплена. Мням-мням… О то бы так приложился этой сковородкой по морде! Шоб она немного ожила! Гы-гы-гы! Мням-мням…

Слушать его было неприятно. Я спрятал фотографию и решил поставить крест на этом дохлом деле.

Но сейчас вот перечитал:

Здравствуй, Алексей!

Твое письмо несколько удивило меня. Тебе кажется странным, что мне пишут так много мальчиков? Но ведь это же естественно. Мне пишут одноклассники, односельчане, видевшие меня, и совсем незнакомые люди, солдаты. И я больше чем уверена, что у каждого из них есть своя любимая девушка. Со мной они переписываются как друзья. А если ты не хочешь быть мне другом, я просить не стану.

Я вот не могу понять, что ты за человек: не имеешь друзей, товарищей, которые могли бы тебе писать. Это ненормально, я так думаю.

Когда я получила твое письмо, я дала ответ из любопытства, хотела узнать, какой ты. Мне показалось, что ты очень серьезный человек. Но ты, оказывается, трепло. Тебе просто захотелось посмеяться. Но я тоже умею смеяться, да еще как!

Знаешь, я не хотела высылать тебе фотографию. Ведь ты смеялся надо мной, еще не видя меня, а теперь, наверное, будешь ржать на всю Дарагановку. Ну что ж, посмотри, посмейся и вышли ее обратно. Конечно, фотография имеет много недостатков.

И еще. Я ведь просила не называть меня Наденькой. Но ты продолжаешь это делать. Ты что, хочешь поиздеваться надо мной? Или как?

Ну вот и все. До свидания.

Надежда.

И мне почему-то захотелось ответить так:

Здравствуй, Наденька!

Если я хочу называть тебя Наденькой, то я и буду это делать. А когда уже перехочется, не буду называть тебя никак. Вот такой я нехороший и неправильный. И, наверное, не подхожу под твой гребешок о семнадцати зубьях. Зато скажу тебе прямо: от меня легче избавиться, чем перекроить.

Что касается твоей фотографии, за которую ты так переживаешь. Могу тебя успокоить. Ты красива, спору нет. От тебя я долго не мог оторвать глаз. Неудивительно, что у тебя так много друзей – таких, как я, и хуже. Это я тебе точно говорю. Особенно солдаты – они хуже.

И в подтверждение того, что ты произвела на меня огромное впечатление, сделаю еще одно признание. Я похвастался тобой перед друзьями. Теперь они завидуют мне. Особенно ближайший друг Харьковский. Он взял меня за горло и потребовал, чтобы я ему нашел такую же. Так что, Наденька, выручай. Или мне самому придется ехать к вам в Мирный. Потому что от Таганрога до самой Сибири я больше таких не встречал.

И еще ж тебе скажу! Харьковский, подлец, пригрозил отбить тебя у меня. Правда, он еще не знает, что, кроме меня, ему предстоит сразиться еще с семнадцатью. Я этот факт приберег на крайний случай.

Такая вот, Наденька, ты у нас, мальчиков, популярная. И это я тебе говорю честно, как перед смертью. Люди, как известно, не врут в трех случаях: когда им нечего терять, не на что надеяться и когда они просто не умеют врать. Я врать умею.

Пройдут годы. Жизнь моя разобьется о гранитные скалы лжи и подлости. И буду я, заброшенный, седой и немощный, загибаться где-нибудь под забором от пьянства и сифилиса. И тогда достану я из последнего целого кармана твою затертую фотографию, сотый раз всплакну над упорхнувшим своим счастьем. И отправлюсь на вечные муки к чертям, которые сварят из меня бульон для будущих грешников.

Вот так, дорогая Наденька, не жди назад своей фотографии. И смеяться над ней мне не хотелось. Мне вообще не хочется смеяться. Мне хочется плакать. Потому что я уже пережил потерю.

А не пишет мне никто, потому что я одинокий и несчастный человек. Серьезные люди всегда несчастны, как и добрые. Это ветроголовым жить легко и весело. Они живут собой и для себя. Я же отношусь к тем, кто видит смысл в ком-то и в чем-то.

Но ты должна читать меня правильно, Наденька. Одинок я только в душе. Потому что она еще никому не принадлежит, еще никто в нее не забрался, еще она открыта!.. Хотя в жизни у меня море друзей. И я мало чем отличаюсь от других. Точнее сказать, ничем не отличаюсь.

Так что жду от тебя письма… Вернее, не очень жду. Потому что ни на что не надеюсь. Если уж честно.

Пока!

С горячим сердцем, всегда откровенный, как обнаженная маха,

ваш Соболевский.

Написал я это, почесал затылок, перечитал еще разок, покряхтел, плюнул и упаковал конверт. Бог с ней, подумалось, никому от этого вреда не будет!

114. Мы лишь по пояс человеки…

4 марта. Воскресенье.

…А ниже мы – скоты. Не знаю кто, когда и по какому поводу это сказал, но сейчас у меня прекрасный повод, чтобы это повторить.

Семь утра. Я только что приехал из города. Но не расслабиться мне и не отдохнуть. Я жду событий. Они где-то на подходе…

Вчера вместо последнего урока НВП была у нас литература. Дело в том, что нашу группу уже разбросали. И теперь не знают, кого куда воткнуть. Я попал в семерку с Харьковским, Дешевым, Сопилой, Морошкиным, Шматко и Горшковым. И нас усадили в кабинете химии для занятий по литературе. И в том же кабинете кроме нас была еще группа английского языка во главе с Ларисой Васильевной.

У нас же вместо уважаемой Лидии Матвеевны оказалась совсем молоденькая запуганная практикантка Галина Юрьевна. Такая, что отчество ей было совсем ни к чему. Оно болталось на ней как на корове седло. И мы прозвали ее просто Галчонком.

Короче, этот Галчонок, чтобы не мешать старой и строгой Ларисе Васильевне, поставил нам задачу читать про себя Алексея Толстого. Да еще, бедняжка, попросила, чтобы мы сидели тихо.

* * *

Лариса Васильевна. В наших с Харьковским разговорах она проскакивает исключительно Кошелкой, Крысой или Крысятиной. Кажется, она совсем опустилась. Немыслимо, что я когда-то восхищался ею. Сейчас это совершенно не укладывается в голове. Или я совсем был дурак, или с ней произошла метаморфоза.

А может, со мной?

Тогда почему и другие к ней относятся так же?

Многие уже открытым текстом посылают ее на три буквы. А Дешевый так вообще однажды закричал: «Кошолка, блядь!..» И запустил в нее книгу. Попасть не попал. Но удивительно другое: она продолжает вести себя так, будто все от нее без ума. И в этом отношении она действительно непостижимая женщина.

При встрече со мной она все еще пытается говорить о любви. А я не то чтобы избегаю встреч, просто шучу с ней. И ничуточки ее не жалко.

Как-то отвела меня в сторонку, страдальчески обезобразила свой фейс и прошептала со страстью отчаявшейся женщины:

– Знай, Соболевский, ты толкнул меня на преступление!

– На какое преступление? Вы обокрали книжный магазин?

– Нет, подлец, нет! Ты не подождал меня в субботу. И я… И я пошла с другим!

– Слава богу!.. Поздравляю вас!

– Тебе все равно?!!

– Нет, конечно! Я очень рад за вас.

– Ты издеваешься надо мной, Соболевский?

– Ну что вы, Лариса Васильевна! Я искренне желаю вам счастья.

– А ты уже не хочешь меня?

– Как можно? У вас уже другой. Вы же запутаетесь…

– Я пошутила, Соболевский. Чтобы возбудить в тебе ревность. Я люблю только тебя! И никогда не полюблю другого!..

Мне пришлось уносить ноги.

Она в этот день поймала Харьковского и назначила ему свидание. Он, конечно, не явился. Потом она его вылавливала и открыто предлагала половую связь.

На днях он сообщил мне такое:

– Ой, Леха!.. Вчера видел Крысятину, и ты знаешь, шо она мне сказала?.. Она сказала, шо любит нас обоих! И хочет отдаться нам двоим. Причем сразу! Понял? Просила, шоб мы до ее пришли.

– Та ты шо! Прям вместе? Или по раздельности?

У меня при этом вздрагивает верхняя губа. А Харьковский покатывается со смеху. И мы начинаем поливать англичанку помоями.

Итак, мы собрались на уроке литературы, чтобы полюбоваться молоденькой учительницей, рядом с которой англичанка выглядела настоящей сволочью.

Очень скоро Лариса Васильевна закончила английский и отпустила своих лоботрясов. Сама же осталась делать вид, что утопает в бумагах. Она сидела как на иголках и без конца встревала в наши разговоры. Пока молоденький Галчонок вконец не смутился и не нашел предлог, чтобы куда-то ненадолго свалить.

Началось представление.

Все, кроме меня, принялись наперебой острить и хамить. Англичанка сверкала глазами, сыпала искры и грозила пожаром. Она, что называется, хороводила свинством, а мы, что называется, лезли из шкуры и ходили на ушах.

Потом она нагло увела Харьковского в лабораторию, примыкающую к кабинету, и закрыла за собой дверь. Сопила улюлюкал. Морошкин свистел, даже Полковник с Амбалом ржали как мерины. А Дешевый не придумал ничего лучше и, расхаживая с книгой по аудитории, кричал, что ему мешают читать Толстого.