Падение с яблони. Том 2

Погодка совсем разгулялась. Молодое солнышко резвилось в глубоком небе, деревья стояли еще голые, но трава под ними – как зеленая щетка. Ходить по ней не хотелось, на нее хотелось упасть. Наверное, только поэтому мы не теряли способность шутить. Мы с Харьковским шутили и смеялись. Англичанка о чем-то думала. И нам было неинтересно, о чем она думала.

Харьковский широким жестом скинул с себя куртку, расстелил ее. Мы уселись, как на пикнике. Но скатерти-самобранки не было. Никто не сообразил закуски, никто не преподнес водки.

Мы с Харьковским переглянулись и покосились на англичанкину сумку.

– Лариса Васильевна, – сказал Харьковский, – хто-то обещал водку… Хто-то хвастался, шо получил много денег…

– Какую водку? Ты что, Харьковский, пьяница? Ты пить хочешь?

– Ну, можно, вообще-то, не пить… Если вы шо-то другое предлагаете.

– На что ты намекаешь? Ничего другого для тебя у меня нет. И выкинь эти мысли из головы! Ты опять меня за блядь принимаешь?

Харьковский кисло ухмыльнулся и промолчал. Но я услышал его мысль. Она звучала громко: «Конечно, блядь, кто же еще!»

Однако к веселью это не располагало. Было слишком очевидно, что нас надули.

Я старался не выдавать разочарования. Харьковский принялся пошлить, хамить, ругаться матом и плакаться на голод. Англичанка не обращала на него внимания. И как только он отворачивался, она прилипала ко мне и начинала лить прокисшую медовуху о какой-то любви. Не то чтобы меня это раздражало, просто не испытывал никакого удовольствия. И очень хотелось, чтобы она побыстрей выговорилась и весь этот идиотизм закончился.

Но, к сожалению, он только начинался.

Очень скоро она полезла целоваться. И это было хуже всяких объяснений. Я, насколько мог, прятался от ее губ. Малейшее мое сопротивление вызывало в ней бурю и натиск. Так что я был вынужден чаще обращаться к Харьковскому, чтобы тот хоть немного охлаждал ее матерщиной, которую, надо заметить, Лариса Васильевна не любила.

Она зверела, захватывала мое лицо, слюнявила его, кусала, грызла, потом осматривала слезно. И наконец открыла великий секрет:

– Ты знаешь, Соболевский, что в глаза целуют только любимых?!

И тут же подтвердила это таким засосом, что глаз мой чуть не перекочевал к ней в рот. Я подавил вскипевшее раздражение и попросил ее любить не так сильно.

Вскоре Харьковский взглянул на меня и разразился диким ржанием, будто наконец дождался представления, ради которого сюда ехал.

Я спросил, в чем дело. И он сказал, чтобы я посмотрел на свою рожу в зеркало. Тогда я потребовал у притихшей англичанки зеркало. И она нехотя дала мне свою пудреницу. И при этом пробормотала:

– Ничего страшного… Всего лишь знак любви. На это нельзя обижаться.

Пуще прежнего заржал Харьковский. А я взглянул на себя и увидел свой правый глаз совершенно синим. Это был настоящий фонарь. И я взбесился. Я чуть не ударил ее! Чуть не сделал ей такой же фонарь.

Она принялась усердно извиняться:

– Ну прости меня. Прости, миленький! Я не хотела… Я не ожидала, что у тебя такая чувствительная кожа. Зато это говорит о том, как я тебя люблю!..

И чтобы не слышать больше извинений, я постарался забыть обиду.

Повеселевший Харьковский сделал еще одну попытку забросить сеть на англичанку. И получил тот же отпор.

Она продолжала сходить с ума.

– Я уже хочу тебя, – шептала мне в ухо.

Я отмалчивался, мучительно соображая, как все это перевести в веселое групповое удовольствие. И ничего не мог сообразить.

А она уже поднялась и потащила меня в конец посадки.

Когда Харьковский на своей куртке исчез из виду, она остановилась и спешно принялась раздеваться. Я стоял как пень и смотрел на нее. Она скинула пальто, под которым оказался домашний халат. Сняла этот халат и осталась в черном лифчике, в черных колготках и в черных сапожках… Ничего не скажешь, черное на ней смотрелось обалденно!

Я наблюдал все это без волнения. И даже успел подумать о Любаше. Англичанка перехватила мой взгляд и сказала:

– Не переживай, Соболевский, сейчас оденусь!

И накинула на себя пальто. Я понял, что все это было проделано с целью снять халат и постелить его в качестве постели. Потом она легла, сняла сапожки, колготки и трусы. И поманила к себе.

– Иди ко мне, Соболевский… Видишь, я тебя жду.

Она играла коленями, разводя их и сжимая, так, чтобы я мог видеть черный зев ее промежности.

– Лариса Васильевна, по-моему, вы это обещали Харьковскому, – сказал я.

– Ничего я ему не обещала! Чересчур много он о себе возомнил, твой Харьковский! А ты что, не хочешь? Не хочешь меня?..

Колени ее раздвинулись. Я вздохнул и принялся, что называется, исполнять функцию.

Однако очень скоро остыл. Некоторое время еще пытался возбуждаться фантазиями. Представлял себе Любашу и других девочек, которые мелькали в моей жизни. Но все эти творческие усилия сводились на нет одними ее поцелуями. Избавиться от них было невозможно.

В конце концов мне стало противно то, чем занимался. И я сделал попытку вырваться. Она вцепилась в спину ногтями, застонала.

– Не вставай, не вставай!.. Я кончаю.

Я потерпел еще минуту. Потом резко вскочил и стал застегиваться.

Она лежала, судорожно сжав голые ноги, куталась в пальто и плакала:

– Ты уже не хочешь меня? Не хочешь?.. Да, Соболевский?

И я сказал:

– Не хочу… У меня нет настроения.

– Для чего я сюда ехала? Для чего раздевалась? Для чего все это?!

Тогда выпалил напрямую:

– Вы же нас обоих любите! Насколько я знаю. Сейчас позову Харьковского, он вас всегда хочет. Так что будет полный порядок.

– Нет! Не смей! Я одеваюсь!

Она вскочила и со злостью принялась натягивать трусы, потом колготки. Колготки порвались, и она расплакалась как ребенок.

Сначала это выглядело смешно. Но потом стало жалко ее.

Пока она одевалась, я не проронил ни слова. Смотрел на нее и проклинал все на свете. Было тошно.

Харьковский лежал на своей куртке и с кислой физиономией поджидал нас.