Падение жирондистов

Робеспьер, очевидно выжидая, как будут развиваться события, с 14 по 24 мая не выступал в Якобинском клубе. Но монтаньяры — Бантаболь, Тирьен, Бурдон (из Уазы), Лежандр — продолжали убеждать якобинцев в том, что нет необходимости прибегать к крайним мерам, сторонников которых становилось все больше. Тот политический актив, прямые представители масс, которые ораторствовали в секциях, занимали места в их бюро и комитетах, посещали заседания клубов и Генерального совета Коммуны, уже в середине мая определенно рвались в бой. Наиболее красноречиво свидетельствует об этом отчет Дютара, посетившего 17 мая заседание Якобинского клуба. Санкюлоты, заполнившие трибуны для публики, жаждали услышать от Робеспьера «последнее слово», т. е. призыв к восстанию, и резко осуждали вождя якобинцев за то, что он не произнес его^{172}.

Эти слушатели не ограничивались кулуарной критикой. Неодобрительным шумом встречали они призывы к «благоразумию». Самому Робеспьеру пришлось столкнуться с отрицательной реакцией. Коллега Дютара Террасой даже доносил 11 мая, что «Робеспьер потерял доверие из-за своей трусости». В то же время любые энергичные меры, даже энергичный топ ораторов встречал бурную поддержку трибун Якобинского клуба. Так, например, единодушно и долго аплодировали они, как отмечал Террасой 10 мая, предложению разгромить типографии жирондистских газет — отзвук акции инсургентов 9 марта.

Автор этого предложения, выйдя с Террасоном из клуба после окончания заседания, сказал ему: «Торговцы сделали революцию для себя и нужно наконец сделать ее для нас»^{173}. Несмотря на декретирование максимума цен, торговцы оставались в глазах санкюлотов самой одиозной частью «наглой касты», которая стремится господствовать вместо свергнутого короля^{174}. Против ее господства и следовало восстать. Продолжая дело, начатое штурмом королевского дворца в августе 1792 г., новое восстание должно было стать «социальным 10-м августа», оно должно было нанести удар по верхушке третьего сословия, представителями которой были жирондисты. Активисты секций, выступавшие с антибуржуазных позиций, враги «новой аристократии, которая хочет возвыситься при помощи роковой силы богатства», сделались самыми непримиримыми противниками жирондистского Конвента, наиболее решительными и энергичными сторонниками немедленного выступления. Этот авангард секционного движения оказывал давление на якобинских лидеров, побуждая их изменить отношение к восстанию, и давление стало непреоборимым, когда во второй половине мая революционное брожение охватило широкие массы парижан.

Уже 18–19 мая агенты доносили: «Ропот против Конвента, который, казалось, в течение нескольких дней затих, внезапно оживился и усилился как никогда; сожалеют, что последние события (очевидно, набор волонтеров. — А. Г.) помешали заняться петицией, с помощью которой собирались очистить законодательный орган»^{175}.

Жирондисты сами ускорили развязку. Париж всегда был для них враждебным городом, а теперь — даже в Конвенте они чувствовали себя затравленными. Бриссо в обращении к своим «доверителям», написанном в середине мая, жаловался, что зал заседаний превратился в «арену гладиаторов». Бурная реакция трибун, свист и выкрики в адрес ненавистных депутатов, очевидно, напоминали жирондистам римский Колизей, оглашаемый ревом многотысячной толпы: «Добей его!» «Народ глядел на Конвент через собственное открытое окно — трибуны для публики, по когда это окно оказывалось слишком узким, он распахивал дверь и в зал вливалась улица». Эта «одна из самых примечательных минут истории»^{176}, по Виктору Гюго, приближалась. Давление парижских низов, «народа убийц» (слова Бриссо), на Конвент становилось все более ощутимым и внушало жирондистам серьезные опасения не только за позицию Болота, поддержка которого обеспечивала им до сих пор перевес, но и за личную безопасность.

Партия Бриссо предпочла бы продолжить сражение с монтаньярами на «другом поле»: уже вынашивались планы созыва национального представительства в каком-нибудь спокойном месте, где не будет секций с мятежными санкюлотами, например — в Бурже. Но перенести заседания верховного органа республики из исторической столицы Франции было нельзя: жирондистов уже не раз обвиняли в «федерализме». Им оставалось переломить ход событий в Париже и ради упрочения своего положения подавить секционное движение, репрессировать его радикальных активистов, разгромить в конечном счете все демократические силы.

«Нельзя спасти республику, — писал Бриссо, — не приняв решительных мер, чтобы вырвать представителей нации из-под ига деспотизма… партии анархистов» и «дезорганизаторов». Конвент «может установить порядок, только декретировав репрессивные меры против анархии и добившись их осуществления». Бриссо призывал закрыть Якобинский клуб и опечатать его бумаги, распустить Парижскую коммуну, покарать активистов антижирондистского движения, вожаков парижских секций, навести порядок в самом Конвенте, заставив замолчать трибуны, а заодно и всякую оппозицию^{177}. Боевой настрой санкюлотского авангарда в середине мая подсказывал лидерам жирондистов, что медлить нельзя; победа «умеренных» в ряде секций, их решительные призывы, а также призывы жирондистских департаментов — разгромить «анархистов» вселяли соратникам Бриссо надежду.

На бурном заседании 18 мая после угроз Инара, Ласурса, Гюаде уничтожить Париж, если он восстанет против Конвента^{178}, после выкриков «В Аббатство!» по адресу Марата, после требований Гюаде (как и месяц назад, выступившего инициатором жирондистской атаки) распустить городские власти Парижа было декретировано создание чрезвычайной комиссии из 12 человек для рассмотрения деятельности Коммуны и секций.

23 мая ей было поручено расследовать «заговор», о котором донесла секция Братства, а вслед за ней другие «умеренные» секции. Накануне в мэрии администраторы полиции обсуждали с представителями секций возможности выявления и арестов «подозрительных». Но самыми «подозрительными» для многих участников заседания были жирондисты, поэтому во время обсуждения раздавались призывы расправиться с ними.

Комиссия двенадцати, состоявшая исключительно из жирондистов, рьяно взялась за дело. Она просмотрела протоколы Коммуны и ряда секций, к ней начали поступать новые доносы. 24 мая по распоряжению Комиссии были арестованы Эбер и Варле. Эберу инкриминировали выпуск 239-го номера его газеты «Пер Дюшен», призывавший санкюлотов к решительным действиям; Варле поплатился за свою интенсивную устную агитацию. Вслед за ними подверглись аресту еще несколько членов Коммуны и председатель секции Сите Добсан, который отказался представить Комиссии протоколы заседаний секции.

Создание и деятельность Комиссии двенадцати накалили обстановку в Париже до крайности. В сводке полицейских донесений от 19–20 мая читаем: «Предложение Гюаде вызвало негодование и немало содействовало увеличению недовольства… Следует опасаться, как бы скрытый огонь не привел к взрыву». Следующая сводка: «Брожение против членов Конвента, единомышленников Барбару, возрастает с каждым днем». Сводка от 24 мая: «Брожение становится всеобщим и достигает предела». Сводка от 25–26 мая: «Момент взрыва недалек»^{179}.

19 мая делегация Клуба кордельеров и Общества революционных республиканок огласила в Якобинском клубе проект петиции в Конвент с требованием обвинительного декрета против жирондистских вождей. Проект петиции зачитал будущий член (созданного 12 днями позже) Центрального революционного комитета Луа. Очевидно, этот марселец был и его составителем. По мысли авторов, делегацию в Конвент должна была сопровождать «значительная масса народа». Председательствующий Бантаболь с одобрением высказался о тексте петиции, но не дал ей никакого хода. То же повторилось в Генеральном совете Коммуны, куда на следующий день явилась та же делегация. 22 мая в Кордельерском клубе обсуждались планы выступления против жирондистов, но и здесь они были отклонены после речи Лежандра. Варле решил обратиться к секциям^{180}. Однако, по-видимому, большинство секционных активистов считали, что поднять восстание можно только при поддержке Якобинского клуба^{181}. Итак, дело было за якобинскими лидерами. Робеспьер 24-го нарушил свое молчание, но не для того, чтобы сказать «последнее слово». Наступило 26 мая.

Утром 16 секций вслед за Коммуной выступили в Конвенте в защиту Эбера, Варле и других активистов, арестованных Комиссией двенадцати. Многочисленная делегация предместья Монмартра заявила Конвенту, что не будет подчиняться Комиссии двенадцати и требует ее роспуска. Это требование поддержали некоторые монтаньяры. А по улицам с барабаном двигалась толпа женщин во главе с Полиной Леон (руководитель Общества революционных республиканок) и призывала народ поспешить к Аббатству — месту заключения Эбера и Варле^{182}. Вечером того же дня, выступая в Якобинском клубе, Марат выдвинул тактический лозунг — добиться на следующем заседании Конвента роспуска Комиссии двенадцати. «Заниматься разоблачением клики государственных людей — это значит терять время, — сказал он. — Но важно раскрыть ее преступный заговор… Важно объединиться завтра, чтобы воспрепятствовать осуществлению ее замыслов. Важно добиться ликвидации Комиссии двенадцати, план которой — предать мечу закона энергичных друзей народа. Нужно, чтобы вся Гора поднялась против этой недостойной комиссии, чтобы обречь ее на проклятие общества и уничтожить безвозвратно». Затем после речей Симона, Лежандра, Кутона о необходимости активизации усилий депутатов-монтаньяров выступил Робеспьер. Подчеркнув, что момент для восстания наступил, Робеспьер затем главное внимание уделил действиям Горы внутри Конвента: «Я приглашаю всех депутатов-монтаньяров объединиться и уничтожить аристократию, я утверждаю, что для них существует единственный выбор: или сопротивляться всеми силами, всем своим влиянием проискам интриганов, или уйти в отставку». «В то же время нужно, чтобы народ знал свои права, так как честные депутаты ничего не могут сделать без народа», — добавил он^{183}.