Падший ангел

ле, то есть по пьяному делу, когда никого, кроме нас

двоих, в «дупле» не было, мы не раз схватывались с

ним бороться, и я, который был гораздо тяжелее

Николая, неоднократно летал в «партер». Рубцов не

любил заставать у меня кого-либо из ленинградских

поэтов, все они казались ему декадентами, модер-

нистами (из тех, кто ходил ко мне), пишущими от

ума кривляками. Все они — люди, как правило, с

высшим образованием, завзятые эрудиты — неволь-

но отпугивали выходца «из низов», и когда Нико-

лай вдруг узнал, что я — недоучка и в какой-то мере

скиталец, бродяга, то проникся ко мне искренним

уважением. Не из солидарности неуча к неучу (в

дальнейшем он закончил Литинститут), а из соли-

дарности неприкаянных, причем неприкаянных

сызмальства.

Зато, обнаружив кого-либо из «декадентов», си-

дел, внутренне сжавшись, с едва цветущей на губах

полуулыбкой, наблюдал, но не принимал участия и

как-то мучительно медленно, словно из липкого ме-

сива, выбирался из комнаты, виновато и одновре-

менно обиженно склоняя голову на ходу и пряча

глаза. А иной раз — шумел. Под настроение. И го-

лос его тогда неестественно звенел. Читал стихи, и

невольно интонация чтения принимала оборони-

тельно-обвинительный характер. Занимался Нико-

лай в литературном объединении «Нарвская заста-

ва», там же, где и Саша Морев, Толя Домашев,

Эдик Шнейдерман (о котором в стихотворении Руб-

цова «Эх, коня б да удаль Азамата...» в строчках

«...мимо окон Эдика и Глеба, мимо криков: «Это

же — Рубцов!»). И здесь необходимо сказать, что

тогдашний Рубцов — это совсем не тот, что Рубцов

нынешний, хрестоматийный, и даже не тот, явив-

шийся в Вологду прямиком из Москвы, по отбытии

лет в Литературном институте. Питерский Рубцов

как поэт еще только просматривался и присматри-

вался, прислушивался к хору собратьев, а глав-

ное — к себе, живя настороженно внутренне и сна-

ружи скованно, словно боялся пропустить и не рас-

слышать некий голос, который вскоре позовет его

служить словом, служить тем верховным смыслам и

значениям, что накапливались в душе поэта с дет-

ских (без нежности детства) лет и переполняли ему

сердце любовью к родимому краю, любовью к жиз-

ни, терзающую боль разлуки с которой он уже ощу-

тил на пороге духовной зрелости.

Помню, как приехал он из Москвы, уже обучаясь

в Литинституте, и, казалось, ни с того ни с сего

завел разговор о тщете нашего литературного труда,

наших эстетических потуг, о невозможности что-

либо найти, или осветить, или доказать поэтическим

словом в наши столь равнодушные ко всему трепет-

ному, иррациональному времена, времена выжива-

ния, а не созерцания и восторга. «Ну зачем, кому те-

перь нужна вся эта наша несчастная писанина?» —

спрашивал Коля, одновременно с чрезвычайной на-

стороженностью всматриваясь в меня, в мои глаза,

движение губ, жесты рук: не совру ли, не отмахнусь

ли от поставленного вопроса, не слукавлю и тем

самым не обману ли его ожидания, нуждающиеся в

каких-то подтверждениях? А я, помнится, и сам

тогда был не в духе, болел от вчерашнего переутом-

ления, и на Колины сомнения ответил какой-то рез-

костью, потому что не поверил в искренность его со-

мнений, а решил, что Рубцов, подавшийся в Мос-

кву, набивается теперь на комплименты и уговоры

остаться на поэтическом пути «ради всего святого» и

тому подобное. И предложил ему что-то литератур-

но-расхожее, вроде: можешь не писать — не пиши.

А Коля, теперь-то я понимаю, оказывается, был на

своеобразном мировоззренческом распутье: в Лит-

институте он насмотрелся на конъюнктурщиков от

стихоплетства, в Ленинграде — на всевозможных

искусников и экстремистов от пера, и не то чтобы не

знал, что ему дальше делать, а, видимо, еще раз хо-

тел убедиться, увериться, что путь через Тютчева и

Фета — то есть не столько через прошедшее, минув-

шее, сколько через вечное, истинное — избран им

правильно, путь как средство, единственно утверж-

дающее его в правах российского стихотворца.

В Ленинграде, примерно тогда же или чуть рань-

ше, прошел своеобразный, единственный в своем

роде, а потому запомнившийся на долгие годы Тур-

нир Поэтов. Не помню, кто организовал его во Дворце