Падший ангел

песни их далеко не всем нравятся, тем паче — лас-

кают слух.

Что же касается «восстановления равновесия» —

на бутылку вина мы тогда, все трое, определенно на-

скребли. Но распивать ее направился я один — в

ближайший парадник. И не потому, что мной прене-

брегли или побрезговали, а потому, что в атмосфере

«фонаря» назревали события более масштабные и

непоправимые. В птичьих сердцах бушевала тревога

земной, прижизненной разлуки с городом, улицей,

«фонарем», почти такой же непоправимой, как и

разлука со всем пространством жизни. К тому же в

ресторане «Волхов», расположенном под соседним

зданием на Литейном проспекте, обитатели «фона-

ря» предполагали в ближайшие часы организовать

скромную отвальную, а значит, и в отношении соб-

ственного «равновесия» все у них было впереди.

И вот сегодня, ближе к вечеру, когда я осваивал

эти страницы «Записок», после почти двадцатилет-

него перерыва я вновь увидел Бродского живым —

все таким же нервным, грассирующим, улыбчато-

настороженным, с остатками рыжих волос на как бы

располневшей голове. Бродского «давали» по теле-

видению в программе «Взгляд». Нажал кнопку при-

емника, и... вот он, Иосиф, словно и не было меж

этим нажатием и нажатием тем (кнопки звонка в его

дверь на улице Пестеля) — двадцати лет. И первое,

на чем я себя поймал, это улыбка, раздвинувшая

мне губы, ответная улыбка Иосифа. И тут же поду-

малось: «А хорошо все-таки кончилось! С Брод-

ским, и вообще... Выстояли. При жизни. Разве —

не милость? Разве — не свет? Перед очередным за-

темнением...»

Примерно тогда же (перед отъездом Бродского в

Штаты) состоялось между нами (Кушнер, Брод-

ский, Соснора, я) как между стихотворцами — от-

чуждение. Произошло как бы негласное отлучение

меня от клана «чистых поэтов», от его авангарда,

тогда как прежде почти дружили, дружили несмот-

ря на то, что изначально в своей писанине был я

весьма и весьма чужероден творчеству этих высоко-

одаренных умельцев поэтического цеха. Прежнее

протестантство мое выражалось для них скорей

всего в неприкаянности постесенинского лирическо-

го бродяги, в аполитичном, стихийно-органическом

эгоцентризме, в направленном, нетрезвого проис-

хождения словесном экстремизме, с которым рано

или поздно приходилось расставаться, так как ду-

шенька моя неизбежно мягчала, предпочитая «реак-

ционную» закоснелую службу лада и смирения рас-

четливо-новаторской службе конфронтации и миро-

воззренческой смуты.

Правда, моему не всегда деликатному стуку во

врата поэтического храма и прежде не все доверя-

ли — как «официальные органы», так и негласные

хранители поэтического огня в стране. Оглядываясь

теперь с улыбкой, вижу, как производились над

«поэтическим веществом» моего изготовления умо-

зрительные и литературоведческие анализы, как на-

водились символические справки, составлялись кон-

силиумы мнений: дескать, а есть ли вообще повод-

причина для размышлений, не блеф ли — вся эта

«поэтическая конструкция», занимающая у бедных

интеллигентов трояки, а то и сдающая во утолении

жажды их послепраздничную стеклотару?

В негласных экспертизах и расследованиях при-

нимали участие тогдашние литературные спецы от

поэзии — такие, как Ефим Эткинд, Наум Берков-

ский, Виктор Мануйлов, Тамара Хмельницкая, Вла-

димир Орлов, профессор Максимов, профессор Бо-

рис Бурсов. Привели меня в дом и к Л. Я. Гинзбург,

которую я напугал, а вернее — шокировал, показа-

ли «лицом к лицу» Анне Андреевне Ахматовой, Бо-

рису Слуцкому и даже Евгению Евтушенко. Кое-что

из прогнозов, как ни странно, подтвердилось, а кое-

что — развеялось. Что и следовало ожидать. Смешно?

Пожалуй. Никто, понятное дело, не собирался де-

лать из меня подопытного кролика. Тогда что же —

мания преследования? С моей-то стороны? Ее симп-

томчики? Что ж. Хотя почему бы и не мания очище-

ния? Мания освобождения от себя прежнего, без-

божного, беспозвоночного?

По телевидению как-то показывали встречу ред-

коллегии журнала «Нева» с читательской аудито-

рией одного ленинградского научного института, и

я, не вылезающий из своего многомесячного дере-

венского добровольного отчуждения, с жадностью