Падший ангел

венно сникающий при слушании посторонних его

разуму стихов, погибший на Кольском полуострове

при аварии экспедиционного вертолета, когда будто

бы пытались подняться в воздух, чтобы сдать деся-

ток ящиков бутылочной стеклотары в ближайшем

приемном пункте, а вертолет, едва оторвавшись от

земли, рухнул и загорелся (или грозил загореться),

и все успели выскочить, кроме замешкавшейся соба-

ки, любимой всеми лаечки, и Темпуля вернулся в

дымящуюся машину, и, когда открыл дверь и во-

шел, — грохнул взрывом топливный бак. Орденов

за такие подвиги не дают. А жизнь — отбирают.

Мог наведаться величественно-простодушный,

гнусаво-басовитый поэт Евгений Рейн, трезвый п, в

отличие от Темпули, насквозь пропитанный текста-

ми изысканной, труднодоступной (жильцам комму-

налок) поэзии Запада и российского декаданса, сам

слывший к тому времени одаренным стихотворцем,

обладавший бурлящим произношением слов, этаким

медвежьи-косолапым косноязычием; устоявший в

пустыне тридцати летнего непечатания, поддержи-

ваемый проницательным Евгением Евтушенко и, на-

конец, издавший книгу своих заиндевелых стихов,

как будто внезапно вспомнивший по прошествии

этих неумолимых глухих десятилетий некий па-

роль, по которому «пущают» в область литературно-

го признания и процветания.

Швырял свою вопрошающую песчинку в мое

окно (за неимением спичек, а значит, и монетки)

вечный скиталец городских чердаков и подвалов,

исторический драматург Гера Григорьев, ни одна из

пьес которого так и не увидела театральных под-

мостков, не говоря о журнальио-книжных страни-

цах. Гера, окрещенный этим престижным именем

кем-то из сомучеников на Невском проспекте, а на

самом-то деле не Гера, а всего лишь Георгий, умуд-

рившийся тридцать лет (из пятидесяти) прожить в

Ленинграде без прописки, так как ие просто любил

или обожал этот город, но и буквально не мог без

него жить, трижды за эту свою сентиментально-ли-

рическую провинность судимый, прошедший лагеря

и тюрьмы, но вот чудо — ни разу не укравший, не

обманувший — сохранивший себя неразбавленным,

цельным, не опошлившимся на нарах, где, за неиме-

нием воздушного (читай духовного) пространства,

сочинял не объемные драмы и трагедии, но всего

лишь складывал в голове стихи, которые, если их

издать, имели бы куда более отчетливый успех, не-

жели успех доброй половины писательской органи-

зации великого города. Города, без которого Гера не

мыслил жизни. Гера, имевший внешность стопро-

центного цыгана, черно-курчавую шевелюру, карие

искрящиеся подспудным, труднообъяснимым весе-

льем глаза, упрятанные в кипящий прищур жизне-

радостных морщинок, бесшабашный нос и широчай-

ший, некогда белозубый рот губошлепа-добряка.

И прозрачная, а значит, безвредная плутоватость во

всем облике, нажитая в гонениях и увертываниях,

но абсолютно чуждая его натуре. На днях он опять

освободился, отбыв очередной срок, как бы съездив

в неизбежную командировку. Позвонил, похвастал

свежим паспортом. Договорились встретиться. Я

долго размышлял перед нашей встречей, что бы мне

такое сказать ему — утешительное и одновременно

разумное, действенное (письма в милицию, хожде-

ние к следователю, прошение в Прокуратуру РСФСР

и прочие «инстанции» не помогли), а когда встретил

его на комаровской платформе — ничего не сказал,

только беспомощно ткнулся в его лохматую, излу-

чающую немеркнущее мужество физиономию и

замер на миг, словно машина, избежавшая на до-

ждливом осеннем шоссе столкновения с беззащит-

ным зверем.

Мог оповестить о себе монеткой, и необязательно

медной, некто одетый во все заграничное, экстрава-

гантное, в руке подразумевающийся стек или пред-

полагаемая трость — всегда тощий, всегда изящный,

всегда юноша — Виктор Соснора. Не теряя королев-

ской осанки и врожденной гусарской выправки, он

пройдет через кухню среди играющих в шашки или

разливающих ароматную фирменную селянку, за-

мастыренную Савельичем, пройдет, словно сторон-

ний наблюдатель, словно бессмертный Вергилий в

Дантовом аду, просквозит, бросив его обитателям

что-нибудь отвлеченно-безобидное, вроде: «Будто

будет будка Будде, — Будде будет храм на храме, а

тебя забудут люди со стихами и вихрами». И никто

не оскорбится его выправкой и его фразой, потому