Падший ангел

встретить Ал. Кушнера), а на Васильевском остро-

ве — Баратынского (на Васильевском острове мож-

но встретить Виктора Соснору). И тогда Ахматова

закричала, не в ужасе и даже не возмущенно, а вот

именно — убежденно, со знанием дела и одновре-

менно как бы заклиная:

— Гомер-р! Гом-мер-р! Бесплотный, легендар-

ный! Вот кто Поэт! Гом-мер-р! — чуть в нос, попут-

но, всей грудью извергла она из себя начало мысли

и, сделав глубокий вздох, продлила ее на выдо-

хе: — Гомер-р... Вот! А мы все — люди. Привычные

человеки. Живые или проживающие. Поэт — звук,

бестелесная музыка, звучащая легенда! Свобода...

А мы... — и, подумав: — А мы — это мы.

АННА

Был какой-то период — не в жизни,

а над нею — в мерцании звезд,

в доцветании ангельских истин,

в Комарове — в Рождественский пост.

Восседала в убогой столовой,

как царица владений своих,

где наперсники — Образ и Слово,

а корона — сиятельный стих!

В раздевалке с усмешливой болью,

уходя от людей — от греха,

надевала побитые молью,

гумилевского кроя меха.

Там, в предбаннике злачного клуба,

что пропах ароматами щей,

подавал я Ахматовой шубу,

цепенея от дерзости сей.

И вздымался, по-прежнему четкий,

гордый профиль, таящий укор...

Как ступала она обреченно

за порог, на заснеженный двор.

Уходила тяжелой походкой

не из жизни — из стаи людей,

от поэтов, пропахших селедкой,

от терзающих душу идей.

Провожали не плача — судача.

Шла туда, где под снегом ждала,

как могила, казенная дача —

все, что Анна в миру нажила.

НАРОД

С похмелья очи грустные,

в речах — то брань, то блажь.

Плохой народ, разнузданный,

растяпа! Но ведь — наш!

В душе — тайга дремучая,

в крови — звериный вой.

Больной народ, измученный,

небритый... Но ведь — свой!

Европа или Азия? —

Сам по себе народ!

Ничей — до безобразия!

А за сердце берет...

* * *

Не спеши уходить

от меня — от былого.

Не оборвана нить,

не досказано слово.

Слышишь: благовест вновь

над страной, а не клекот.

Сядь и душу готовь,

словно пташку, к отлету.

Не спеши и не трусь.

...Дай, судьбу до листаю —

и тихонько вольюсь

в журавлиную стаю.

УЧАСТНИК ПАРАДА ПОБЕДЫ

Из глубины расейской,

из отдаленных сфер

возник тот, с виду сельский —

три «Славы»! — кавалер.

Он призван шаг печатать

и спинку разогнуть!

Кремлевская брусчатка

дает отдачу в грудь...

Есть, есть еще сноровка

и ножки — обе-две!

И кепочка-«лужковка»

торчит на голове.

Не Теркин и не Чонкин,

не «подвиг всех времен»,

а Митрич, заключенный

в колонну стариков.

Равнение направо:

туда, где быть звезде!

А там — орел двуглавый

на «должной высоте».

Нога с натуги млеет,

и взгляд косит едва.

Опять на Мавзолее —

мордастая братва...

Все как бы шито-крыто,

и вроде нет дождя.

И лапником прикрыта

фамилия вождя.

Вот только — боль в колене

и чтой-то с головой...

И в Мавзолее Ленин —

ни мертвый, ни живой.

ЛЕСТНИЦА

По каменной лестнице — к Богу,

по стертым ступеням ее.

По каменной, тяжкой — к истоку...

И нету перил у нее.

Свистит оглушительный ветер,

сомненья объемлют, как дрожь.

И, словно к далекой планете,

по стертым ступеням идешь...

А силы нажитые тают,

и нету ни ночи, ни дня...

Но медленно Воля святая

вздымает к вершине меня...

ПЕРЕКРЕСТОК

Земля, куда нас всех уложат, —

не символ смерти, не финал,

а перекрестье двух дорожек,

которых ты не распознал.

Чем ближе мы к концу-итогу,

тем суть ясней тебе и мне:

одна из них — дорога к Богу,

другая — в лапы к сатане.

Земля — чистилище. Все просто.

Смотри и — видь, смотри и — бди

Не промахнись на перекрестке

и в царство тьмы — не угоди.

СТАРЫЕ СЛОВА

Эти кроткие — без крику —