Пагубная любовь

— Видите ее — так вот, это целый роман; материала на два тома достанет.

— На плутовской? Не подходит. Мне нужна философия, мой читатель жаждет философии, понятно вам, сеньор?

— Философии у нее хоть отбавляй.

— Вот как? И вы уверены в этом, сеньор? Тогда соблаговолите представить меня...

— Боже упаси... Я сказал наследнице, что вы — романист...

— А она что?

— Расхохоталась.

— Расхохоталась? Мило!.. А муж...

— Муж сказал: пошел он!..

II

Посмотрим же, что у них за философия.

Пространному повествованию, в котором события могут быть искажены воображением рассказчика, я предпочел материалы процесса, которые мой знакомец предоставил в мое распоряжение. Предметом тяжбы было брачное обязательство. Дабы родители невесты не оказывали влияния на ее решение, девицу согласно закону поручают временной опеке другой семьи, под кровом коей она и пребывает. Отец невесты возражает против брака, ссылаясь на то, что искатель руки его дочери — проходимец худшего пошиба. Жених, оскорбившись, доводит до сведения суда, что папенька его нареченной столь подлого происхождения, что хоть он и именуется фидалго, состоящим при королевском дворе, но является отпрыском разбойника с большой дороги, как повсюду и всем известно; и жених прибавлял, что «еще не прошло двадцати лет с тех пор, как мой противник занимался ремеслом пиротехника в Вила-Нова-де-Фамаликан». Конец постыдной тяжбе положила сама нареченная, согласившись выйти замуж за другого претендента, которого подыскал ей отец. Девица эта и была наследницей майората Ромарис, а мужем ей стал командор Алвараэнс.

Что до философии, то событие само по себе показалось мне весьма скудным в отношении оной; как ни вертел я участников процесса, никакой философичности в них не обнаружил. Мне пришелся по нраву поступок девицы, оскорбившейся за своего родителя; но дрожжей сей философии мне не хватило бы, чтобы заквасить теста и на пятьдесят страниц. Я отказался от сюжета и предоставил его в распоряжение своих славных соотечественников с их богатейшим воображением. Однако же по прошествии двух лет, в одной книге, изданной году в 1815-м, я наткнулся на имена, встретившиеся мне в бумагах скандального процесса. Я вновь занялся этой историей, и сведения, почерпнутые из упомянутого сочинения, в сочетании с материалами процесса составили основу этой повести, в коей, на радость читателю и мне самому, не содержится, насколько я могу судить, никакой философии.

III

Когда городок Вила-Нова-де-Фамаликан был селеньицем с сотней жителей и одним-единственным мировым судьей, оттуда в столицу перебрался в 1722 году один пятнадцатилетний малый, который выучился у своего отца ремеслу камнедробильщика. Он подписывался Антонио де Коста Араужо, выводил буквы аккуратно и был смышлен. В Лиссабон его вызвал дядюшка, торговец сукном, обосновавшийся на улице Эскудейрос, которая до землетрясения 1755 года находилась там, где теперь пролегает улица Аугуста. Племянник пришелся настолько по сердцу Матиасу де Коста Араужо, брату камнедробильщика, что, несмотря на скудость средств своих, он определил юного Антонио к иезуитам, в семинарию при монастыре святого Антония, вознамерившись сделать его священнослужителем, хоть малый и питал склонность к коммерции. Но Матиасу торговля не принесла удачи, и он говаривал, что дурное то занятие, в коем процветание несовместимо с честью.

Бедствие 1 ноября 1755 года изменило участь семинариста поневоле, ибо дядюшка его погиб под сводами церкви святого Юлиана, где присутствовал на заупокойной службе. Все его скудное достояние сгорело во время пожара. По сей причине семинарист оказался в весьма незавидном положении и стал думать, как ему устроить свою жизнь, без всякого сожаления выкинув из памяти латинскую грамматику отца Алвареса, каковая тоже сгорела во время пожара вместе с соответствующими записями.

Некий зажиточный торговец по имени Николау Жорже, друг и сосед покойного Матиаса, сжалившись над этим Антонио, пригласил его к себе, послушал его рассуждения о том, каким товаром выгоднее всего заняться в пору воспоследовавших за землетрясением передряг, и, одобрив его намерения, одолжил ему две сотни золотых. В то время на улицах и площадях продавались с молотка товары, пострадавшие от воды и огня. Антонио де Коста Араужо купил с торгов по бросовой цене все, что смог приобрести на свой капиталец, заплатив наличными, к немалому удивлению судьи Торсилеса, заправлявшего аукционом. Коста Араужо обосновался на площади Святой Анны и в первый же год заработал на этих самых пострадавших от воды и огня товарах десять тысяч крузадо. Через шесть лет он был уже одним из самых состоятельных коммерсантов столицы; проживал в самом начале улицы Аугуста, слева, если идти от площади Россио, и был известен под кличкой «Золотце». У него была постоянная ложа в опере, он знался с вельможами, принимал у себя в лавках цвет лиссабонского общества с истинно дворянской учтивостью: к дамам обращался «мое золотце», по каковой причине к нему и пристала сия бесхитростная кличка. К его прилавку стекались сливки общества, поскольку он не имел себе равных в искусстве тонко подобрать убор, в непогрешимости вкуса и в честности при сделках. «Сюда направлялись, — сообщает полковник Франсиско де Фигейредо, — дабы приобресть приданое для великосветских бракосочетаний, туалеты для самых пышных праздников, коих было немало и в число коих входили такие события, как свадьбы членов нашего царствующего дома, появление на свет их отпрысков, дни ангелов членов августейшего семейства и трехдневные празднества по случаю открытия конной статуи его величества достославного государя, короля дона Жозе I».

Коста Араужо никогда не взыскивал по суду со своих должников, ибо сострадал тем, кто в своем злополучии не мог позволить себе честь и удовольствие платить вовремя. Маркиз де Помбал [140] хотел дать ему дворянство, как уже дал другим коммерсантам — скорее для того, чтобы сбить спесь с наследственной знати, чем для того, чтобы возвысить трудолюбивую буржуазию. Золотце никогда не домогался милостей и не согласился принять их. Всю жизнь он был торговцем, всю жизнь простоял за прилавком или в тени у входа в свое заведение, чего в наше время не сделал бы ни один приказчик, ибо голова его забита социалистическими идеями и лоснится от миндального брильянтина.

140

Маркиз Себастиано Жозе де Помбал (1699—1782) — выдающийся португальский государственный деятель и фактический глава государства при короле Жозе I (1714—1777).

Когда Антонио де Коста Араужо было около шестидесяти, его разбил паралич. Всю жизнь он прожил холостяком. Он вызвал к себе брата, оставшегося в родном городке; брат этот был камнедробильщиком, как отец обоих, и никогда не прекращал работы, хотя Золотце посылал ему помесячно основательное пособие; однако ж богатый брат не пытался приохотить камнедробильщика к какому-либо менее тяжкому ремеслу, ибо знал, что в числе камнедробильщиков счастливцев немало, а в числе сильных мира сего очень мало таких, кого не донимала бы зависть людей маленьких.

Паралитик составил завещание, поделив свой капитал между несколькими друзьями, и отказал брату своему Бенто де Коста три тысячи золотых.

После смерти Золотца Бенто-камнедробильщик появился в Фамаликане, напялив на себя зеленый суконный балахон, весьма поношенный, каковой он всем показывал с плаксивыми ужимками, уверяя, что это — единственное наследство, доставшееся ему от брата, который-де все растратил и умер в бедности. Если камнедробильщик полагал, что ему верят, стало быть, тупость его равнялась скупости; ему недоставало изощренной хитрости, отличающей уроженцев провинции Миньо в наши дни. Правда, в ту пору не было газет, печатающих статьи завещания с указанием сумм; но весть о наследстве Бенто прибыла в Фамаликан раньше, чем он сам. Пятьдесят шесть с лишком тысяч крузадо! Кто мог уберечь в тайне весть о том, что получил подобную сумму, в те времена, когда один банкир, приехавший из Бразилии, раззвонил по всему Лиссабону, что обладает такой огромной и почти сказочной суммой, как три сотни тысяч крузадо, за что и был прозван «Триста Тысяч»! В наши дни сотня конто — такая сумма, которой и обладать-то почти зазорно; и тот, кто не делает вида, что у него в четыре раза больше, вряд ли избежит богадельни, если не сумеет вести дела свои с величайшей осмотрительностью.

Камнедробильщик уже овдовел и жил один; у него был сын, солдат, служивший в артиллерийском полку Порто, расквартированном в Валенсе. Когда весть дошла до казармы, парень, ополоумев от радости, дезертировал из полка в расчете на наследство. Каково же было его замешательство, когда, потрясенный и удрученный, он повстречал по дороге к дому своего отца, который, устроившись на обочине, долбил скалу, подрядившись к одному землевладельцу. Немного опомнившись, сын спросил отца, разве тот не унаследовал три тысячи червонцев. Старик возвел к небу полные ужаса глаза, потряс головой, словно персонаж из «Илиады», скорчил недовольную гримасу и взревел:

— Три тысячи червонцев?! Чтобы три тысячи дьяволов побрали тебя и заодно того, кто пустил гулять по свету эту небывальщину! Одно получил я в наследство — истрепанный балахонишко. Хочешь — поди погляди на него, он дома на крюке висит... Стало быть, ты, Жоакин, на запах золота пожаловал?

— Я пришел просить вас, сеньор отец, чтобы вы освободили меня от солдатской лямки, — отвечал сын грустно и почтительно. — Мне уже невмочь. Я занедужил, и солдатская жизнь не по мне.

— Работай, делай, как я; мне тоже невмочь, а вот долблю тут кремень... Сам захотел идти в солдаты... вот и выкручивайся.

— Отец, я ушел из полка самовольно... Дезертир я, вот вы о чем подумайте...

— Не повторяй этих слов, не то запущу тебе в голову сверлом!

— Не откажите мне, ваша милость, в подаянии, — продолжал Жоакин, — для меня, чем вытерпеть порку, уж лучше смерть... Знаете, что я вам скажу, сеньор отец, — продолжал дезертир, отирая слезы и пот, — либо ваша милость меня выкупит, либо я вступлю в шайку, что гуляет в окрестностях Терра-Негра.

— С тебя станется, дьяволова добыча! Прочь с глаз моих, чтобы я тебя не видел, разбойник!