Палата 6

Они – сердце психиатрии. Средний медицинский персонал проводит с больными больше времени, чем любой врач. Посмотрев на эти испитые лица и на бредовое поведение этих людей, впору задуматься над старой шуткой про то, что в психиатрии кто первый надел халат, тот и… Ну, вы знаете.

– Сколько вы работаете здесь, Ирина Евгеньевна? (Она зашла в мой кабинет отчитаться по аптеке.)

– Двенадцать лет.

– А до этого?

– До этого работала в старом корпусе.

Старый корпус – здание дореволюционной постройки, где раньше размещалось наше отделение. Оно пришло в негодность, и мы переехали сюда – в барак, переоборудованный в больницу из хлева.

– Сколько проработали там?

– Двадцать лет.

– А до этого?

– До этого в женском отделении. Шесть лет.

– Сколько вам сейчас? – я горько усмехнулся.

Она немного занервничала, не определив причину моей усмешки:

– Пятьдесят девять, – и гордо: – Я служу этой больнице с двадцати одного.

– Вы были за границей?

– Н-нет.

– А на море – в Краснодаре или в Крыму?

Она немного удивлённо посмотрела на меня и сказала:

– Один раз. По путевке от профсоюза.

– Вы работаете здесь тридцать восемь лет, верно?

– Д-да.

– И живёте здесь же – в Горшково?

Ирина Евгеньевна медленно кивнула и посмотрела на меня с немым вопросом.

– Да нет, ничего, – сказал я после паузы. – Просто задумался о цели существования человека. Глупый экзистенциализм. Идите.

Секунду она ждала чего-то, потом развернулась и вышла из кабинета. Глядя на скрывающиеся за дверью сутулые плечи, я задумался о банальных вопросах, которые в наше время задавать бессмысленно. «Хотели ли бы вы что-то изменить?» – кто вообще сейчас способен уловить в этом смысл?

В дверь постучали:

– Григорий Олегович, куда нового больного?

Я вышел в коридор. Перед кабинетом стояла озабоченная сестра-хозяйка Марина.

– Привезли?

– Пока нет, нужно же место подготовить. И кроватей нет.

Мест нет. Кроватей нет. Люди сходят с ума, воруют, убивают. Плотность потока новоприбывших увеличивается. В нашем отделении, рассчитанном на сорок восемь человек, уже пятьдесят шесть больных. Запасные кровати кончились, а пациентов в зимний период станет больше.

– В шестой палате уберите одну тумбочку, раздвиньте кровати и принесите носилки. Поспит на них, пока кого-нибудь не выпишу.

– Может, лучше топчан?

– Нет, – ответил я. – Топчан рассыпается. Больные могут найти себе гвозди где угодно, но от меня они их не получат.

– Хорошо, – она помассировала толстую щеку основанием ладони. Будто разгладила тесто для пиццы. – У кого забрать тумбочку?

– У Булыгина. У него практически нет личных вещей. Тем более он уже привязан – не придется доставать веревки, когда начнется истерика.

Мою шутку она не оценила, лишь молча кивнула: мол, всё гениальное просто – рационально подходите к делу, доктор. Постояла несколько секунд, ожидая еще каких-нибудь указаний, затем развернулась и, покачивая массивными бедрами, обтянутыми дешёвыми медицинскими штанами с Алиэкспресса, пошла передавать мои указания санитарам.

Я вернулся в кабинет.

Мой день похож на йогурт для улучшения кишечной перистальтики. В размеренности дня постоянно попадаются всякие злаки и кусочки чернослива. Банально, но мы не можем планировать даже на минуту вперед, потому что не знаем, что забурлит через минуту. И где.

– Григорий Олегович! – истерический крик за дверью кабинета.

Я бросил подписывать документы для суда, выскочил в коридор.

– Отрыжка умирает!

Не знаю, почему его так назвали. Тут вообще сложно разобраться в истории прозвищ. Если в тюрьме с этим всё ясно – есть ритуал, дающий «клубное имя», где коллегиально, основываясь на истории преступления или жизни реципиента, перебирают варианты, – то тут зачастую имена всплывают из хаоса. Был один больной, который из Великого Устюга превратился в Санта-Клауса, а потом просто в Утюга. Хотя так бывает не всегда. Нострадамуса назвали в честь знаменитого оракула – за его предсказания.

– Что случилось?

– Н-не знаем, больные позвали. Хрипит, пульс пропадает.

В первой палате толпа и суета. Толик крутится вокруг койки Отрыжки, санитарка Вера причитает с безумными глазами, Ирина Евгеньевна пучит на меня красные глаза и судорожно хватает губами прокисший воздух тесного мужского помещения, еще одна медсестра пытается задрать умирающему рубашку. Больные сидят по своим кроватям, опустив головы, будто накосячившие пионеры.

– Не дышит!

Вызов скорой, искусственное дыхание, непрямой массаж сердца… Пульс мерцал и еле прощупывался, подходил к глухому удару и замирал, будто мощный шланг под напором передавили ногой, отпустили и снова передавили. Густая кровь. Сердцу тяжело ее перекачивать.

– Где они?

Палата недоуменно подняла головы.

– Где таблетки, вашу мать?

Артем, грустный недоразвитый малолетка, стремящийся всем услужить, кинулся к мусорному пакету в углу палаты и, порывшись там, достал две пустые пластины из-под таблеток. Протер их кусочком туалетной бумаги, подбежал, положил в мою ладонь и, не поднимая головы, вернулся на койку.

Ламиктал. Препарат, назначаемый при эпилепсии.

Я выругался. Отрыжка был идеальным больным – тихим, подчиняемым. Работал в столовой, мыл полы в коридоре. Я собирался его выписывать, но теперь придержу. Если выживет. Попытки суицида не всегда заканчиваются хеппи-эндом и просветлением, а в случае, когда это происходит в психиатрических больницах, намного чаще всё заканчивается черным полиэтиленом и ямой в ближайшем лесу.

– Кордиамин с аспирином. Живо.

Эпинефрин с обыкновенным физраствором сработал бы лучше, но за неимением приходилось выкручиваться.

Обе медсестры побежали выполнять мое указание и картинно столкнулись в дверях. Комедия, б****.

Не знаю, откуда во мне такое видение мира: эмоционально-напряженные ситуации иногда переходят в режим слоу-моушн. Наверное, иногда мое насыщенное блокбастерами сознание так разбавляло скучную память. Как сейчас.

Кто-то закричал, и картинка остановилась. С необыкновенной ясностью я увидел перекошенный рот Толика, несколько золотых фикс, сверкнувших в тусклом свете мерцающих ламп, напряжение в его предплечьях, жилистые ладони, давящие на хрупкие ребра. Затем воспроизведение продолжилось в замедленном темпе.

Я видел, как набухает капля пота на его лбу, как она падает, переливаясь в свете лампочки Ильича на Отрыжку. Смотрел, как вбегала в палату Ирина Евгеньевна, на ходу выпуская воздух из шприца. Тонкая струйка взвилась вверх, замерла и распалась мелкодисперсной пылью. На секунду мне показалось, что промелькнула маленькая радуга.

«Какой в этом смысл? – думал я. – Для чего вся эта четкость в моём восприятии? Обыденная ситуация моей работы, но сознание почему-то драматизирует… Что хочет сказать мне мозг в такие моменты, в которых не должно быть напряжения?