Палата 6

Вот больные, они испуганные и собранные. Однако их беспокойство не связано с критическим состоянием их собрата – они просто боятся шмона. И, надо сказать, не беспочвенно.

Вот медперсонал, у них двойной страх: боятся моего гнева, ибо понимают, что я знаю, откуда Отрыжка украл ламиктал, и боятся, что пациент станет трупом, ибо вскрытие покажет причину смерти, и тогда их ожидает не только мой гнев. Тогда будет разбирательство.

Вот Отрыжка, наверное, он и сам не знает, зачем сожрал столько таблеток. Возможно, даже не знает, зачем вообще украл их из процедурного кабинета. На его тумбочке лежит наша региональная газета шестилетней давности, открыт криминальный раздел. Там на фото чьё-то измученное в отделе лицо, перечеркнутое красным маркером, на полях какие-то заметки.

Сам Отрыжка в коме, его рёбра трещат от давления, цвет лица из бледного переходит в синий. Зачем живёт? Жил?

Руки Толика снова сильно нажали Отрыжке на ребра. Чересчур сильно, я бы сказал. Он будто вогнал в грудную клетку иглу и с ветерком вдавил поршень. Еще одна игла с лекарством впилась пациенту в плечо. Через минуту кто-то крикнул: «Есть пульс!» – и все рассуждения, которые я вел в жидком киселе замедленной съемки, показались мне ужасно резонерскими. Ощущение просмотра замедленной киносъемки исчезло, события и действия вновь приобрели нормальную скорость.

Я решил было просмотреть газету, но кто-то крикнул:

– Дышит!

Толик перекрестился.

– Носилки, – сказал я.

Аспирин разжижает кровь, кордиамин стимулирует сердце, плюс санитар в качестве дефибриллятора – и Отрыжку удалось откачать.

В машине скорой помощи я одну за другой курил сигареты и смотрел в блестящее от сала и пота лицо этого парня. Он попал к нам из интерната пять лет назад, за двойное убийство. Зарезал в туалете двух ребят, пытавшихся по указанию воспитателя его «опустить». Помню, когда я изучил его анамнез, то подумал, что в отделении появится опасный бунтарь, головорез, но увидел лишь очередного ребёнка. С пятнадцати лет он практически не изменился: те же мясистый нос, высокий лоб и ямочки на щеках. Пять лет без амфетамина сделали его даже моложе, чем он был прежде.

Отрыжке тогда очень повезло: за два трупа он мог получить спец-интенсив. Помог директор интерната: нашел деньги, заплатил кому надо, тем самым загасив общественный резонанс. А эксперты из Сербского и прокурор пожалели мальчугана: дали наш режим, позволили сохранить немного рассудка.

Я вдавил сигарету в пустую банку из-под колы и закурил ещё одну. Фельдшер очень неодобрительно стрельнул в меня красным глазом.

– У этого парня два жмура, – сказал я.

Фельдшер безразлично пожал плечами.

– Знаешь, многие думают, что вся жесть – в тюрьмах или в таких заведениях, как наши, – я выпустил густой, как миазм Волан-де-Морта, клуб дыма. Он медленно взлетел и растекся по потолку автомобиля скорой помощи, контурно вибрируя в такт наездов машины на кочки. – Нет, вся жесть – там, где растут сироты. Просто это не принято освещать для широкой общественности.

– Дети вообще жестокие существа, а когда растут в грязи – вдвойне, – поддакнул мне фельдшер, поправив сбившуюся на очередной кочке капельницу.

– Не куришь?

Он покачал головой и отвернулся, а я начал искать причины этой нелепой попытки суицида. Может показаться, что такие, как Отрыжка, только и думают, что о самоубийстве, но это не так. Судя по моей практике, подобное – редкость. Случай Отрыжки – лишь пятый за всю мою практику. Причины всегда банальны, обычно они лежат под матрасом. Надо было сразу прошмонать палату…

Что-то не отпускало моё сознание, какая-то мелкая, но важная деталь, странное предчувствие…

Фельдшер зашуршал «Горшковским вестником».

– Газета… – пробормотал я.

– Хотите почитать?

– Нет.

От никотина тошнило. Я потушил недокуренную сигарету и сделал зарубку в памяти: надо посмотреть то издание с тумбочки. Что-то подсказывало мне: ответ там.

Не лишним будет сказать, что я забыл это сделать. Но эта газета всё же попала мне в руки – позже…

Почти весь день я пробыл в отделении реанимации. Палата. Куда положили Отрыжку, была как две капли воды похожа на нашу палату № 6. Думаю, эта бело-зелёная окраска стен в стиле хрущевского подъезда прописана в каких-нибудь СНиПах как обязательный атрибут отечественной медицины. Такие стены, говорят, успокаивают. Не знаю, не знаю… На меня в таких стенах всегда нападали меланхолия и лёгкая посткоитальная депрессия. Будто я трахнул свой мозг солнечным, пахнущим свежей краской советским фильмом про добро.

– Мне тоже когда-то хотелось закончить вот так, – произнес я.

На сгибе локтя Отрыжки был синяк – медсестра пробила ему вену насквозь; из второй руки торчала трубка. Во взгляде смесь вины и безразличия. Два «матраса» ламиктала кажутся хорошим выходом, но…

Отрыжка с интересом моргнул, ожидая продолжения, но я не нашёл нужных слов. Потому что не видел счастливого конца его жизни. В принципе, как и любой жизни.

– Там был свет. И родители, – сказал он и сглотнул. По судорожному движению кадыка было видно, насколько у него сейчас вязко во рту.

– Всё, что ты видел, связано с недостатком в твоем организме кислорода и глюкозы, – я сторонник честности и академического, что ли, подхода к объяснениям пациентам их отклонений. Многие коллеги меня осудят, но нельзя давать таким пациентам веру в Бога, ибо Бог прощает… – У тебя остановилось сердце. Это были околосмертные переживания. Понимаешь же, что у тебя никогда не было родителей?

Он кивнул.

– Григорий Олегович?

– Что, малыш?

– А у вас есть дети?

– Нет. И не будет, пока этот мир полон агрессии, пока существуют вещи, превращающие круглолицего «подсолнуха» в жестокое быдло.

– Тяжело так… – он прикрыл глаза. Его реплика явно относилось не ко мне.

У меня есть традиция следить за всеми сообщениями интернет-СМИ о моих пациентах. Имею в виду о тех, чьи преступления вызывают хоть какой-нибудь общественный отклик. Особенно интересно читать комментарии читателей под такими постами. Они все безумно однотипны и содержат в себе слепую ярость, призывы к самосуду и недовольство наказанием… Порой хочется показать воочию этим ангелам с праведной пеной на губах, что такое существование делает с человеком. Нет, я не оправдываю преступников, просто не понимаю, чего хотят от них все эти диванные мстители. Смерти? Ладно. Наказания? Вот это читать очень смешно.

У Отрыжки было много интернет-защитников, в комментариях разыгрывались эпические битвы между сторонниками линчевания и теми, кто полностью оправдывал этого преступника. Но мне интересно не это, благодаря своей амбивалентности я принимаю любое мнение, мне в этих сообщениях интересны мелкие биографические подробности, упущенные следователем. Например, один комментатор написал, что Отрыжка работал наркокурьером и сам употреблял наркотики, другой – о нетрадиционной сексуальной ориентации парня. Естественно, неподтвержденным словам верить нельзя, но, наблюдая за тем, как журналисты подхватывали эти слухи и лепили к своей следующей статье, а потом за тем, как расследование в Интернете обрастало новыми подробностями и к финалу представляло собой абсолютно иную историю, чем та, которую привезли мне в желтой папке вместе с пациентом, я смеялся и вспоминал вывод Померанца о том, что стиль полемики важнее ее предмета.