Паломничество Чайльд-Гарольда

122

Он собственной отравлен красотою, Он пленник лжи. В природе нет того, Что создается творческой мечтою, Являя всех достоинств торжество. Но юность вымышляет божество, И, веруя в эдем недостижимый, Взыскует зрелость и зовет его, И гонится за истиною мнимой, Ни кисти, ни перу — увы! — непостижимой.

123

Любовь — безумье, и она горька. Но исцеленье горше. Чар не стало, И, боже! как бесцветна и мелка, Как далека во всем от идеала Та, чей портрет нам страсть нарисовала, Но сеять ветер сердце нас манит И бурю жнет, как уж не раз бывало, И наслажденья гибельный магнит Алхимией любви безумца вновь пьянит.

124

Мы так больны, так тяжко нам дышать, Мы с юных лет от жажды изнываем. Уже на сердце — старости печать, Но призрак, юность обольстивший раем, Опять манит — мы ищем, мы взываем, Но поздно — честь иль слава, — что они! Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем! Как метеор, промчатся ночи, дни, И смерти черный дым потушит все огни.

125

Немногим — никому не удается В любви свою мечту осуществить. И если нам удача улыбнется Или потребность верить и любить Заставит все принять и все простить, Конец один: судьба, колдунья злая, Счастливых дней запутывает нить, И, демонов из мрака вызывая, В наш сон вторгается реальность роковая.

126

О наша жизнь! Ты во всемирном хоре Фальшивый звук. Ты нам из рода в род Завещанное праотцами горе, Анчар гигантский, чей отравлен плод. Земля твой корень, крона — небосвод, Струящий ливни бед неисчислимых: Смерть, голод, рабство, тысячи невзгод, И зримых слез, и хуже — слез незримых, Кипящих в глубине сердец неисцелимых.

127

Так будем смело мыслить! Отстоим Последний форт средь общего паденья. Пускай хоть ты останешься моим, Святое право мысли и сужденья, Ты, божий дар! Хоть с нашего рожденья Тебя в оковах держат палачи, Чтоб воспарить не мог из заточенья Ты к солнцу правды, — но блеснут лучи, И все поймет слепец, томящийся в ночи.

128

Повсюду арки, арки видит взор, Ты скажешь: Рим не мог сойти со сцены, Пока не создал Колизей — собор Своих триумфов. Яркий свет Селены На камни льется, на ступени, стены, И мнится, лишь светильнику богов Светить пристало на рудник священный, Питавший столько будущих веков Сокровищами недр. И синей мглы покров

129

В благоуханье ночи итальянской, Где запах, звук — все говорит с тобой, Простерт над этой пустошью гигантской. То сам Сатурн всесильною рукой Благословил ее руин покой И сообщил останкам Рима бренным Какой-то скорбный и высокий строй, Столь чуждый нашим зданьям современным. Иль душу время даст их безразличным стенам?

130

О Время! Исцелитель всех сердец, Страстей непримиримых примиритель, Философ меж софистов и мудрец, Суждений ложных верный исправитель. Ты украшаешь смертную обитель. Ты проверяешь Истину, Любовь, Ты знаешь все! О Время, грозный мститель, К тебе я руки простираю вновь И об одном молю, одно мне уготовь:

131

Среди руин, где твой пустынный храм, Среди богов, вдали мирского шквала, Средь жертв, где в жертву приношу я сам Руины жизни — пусть я прожил мало: Когда хоть раз во мне ты спесь видало, Отринь меня, мои страданья множь, Но если в бедах сердце гордым стало, А был я добр, нося в нем острый нож, Заставь их каяться за клевету и ложь.

132

Зову тебя, святая Немезида! О ты, кем взвешен каждый шаг людской, Кем ни одна не прощена обида, Ты, вызвавшая фурий злобный рой, Чтобы Ореста, яростной рукой Свершившего неслыханное дело, [224] Погнал к возмездью вопль их, свист и вой, Восстань, восстань из темного предела, Восстань и отомсти, как древле мстить умела.

133

224

…Чтобы Ореста… // Свершившего неслыханное дело…

 — Орест, согласно древнегреческой легенде, сын Агамемнона и Клитемнестры. Убил мать в отмщение за то, что она вместе со своим возлюбленным Эгистом лишила жизни его отца, Агамемнона.

Когда б за грех моих отцов иль мой Меня судьба всезрящая карала, Когда б ответил оскорбленный мной Ударом справедливого кинжала! Но в прах безвинно кровь моя бежала, — Возьми ее и мщеньем освяти! Я сам бы мстил, но мщенье не пристало Тому, кто хочет на другом пути… Нет, нет, молчу, но ты — проснись и отомсти!

134

Не страх, не мука пресекла мой голос!.. Пред кем, когда испытывал я страх? Кто видел, как душа моя боролась И судорожно корчилась в тисках? Но месть моя теперь в моих стихах. Когда я буду тлеть, еще живые, Они, звуча пророчески в веках, Преодолев пространства и стихии, Падут проклятием на головы людские.

135

Но как проклятье — Небо и Земля! — Мое прощенье я швырну в лицо им. Да разве я, пощады не моля, С моей судьбой не бился смертным боем? Я клеветы и сплетни стал героем, Но я простил, хоть очернен, гоним, Да, я простил, простясь навек с покоем. Я от безумья спасся тем одним, Что был вооружен моим презреньем к ним.

136

Я все узнал: предательство льстеца, Вражду с приязнью дружеской на лике, Фигляра смех и козни подлеца, Невежды свист бессмысленный и дикий, И все, что Янус изобрел двуликий, Чтоб видимостью правды ложь облечь, Немую ложь обученной им клики: Улыбки, вздохи, пожиманья плеч, Без слов понятную всеядной сплетне речь.

137

Зато я жил, и жил я не напрасно! Хоть, может быть, под бурею невзгод, Борьбою сломлен, рано я угасну, Но нечто есть во мне, что не умрет, Чего ни смерть, ни времени полет, Ни клевета врагов не уничтожит, Что в эхе многократном оживет И поздним сожалением, быть может, Само бездушие холодное встревожит.

138

Да будет так! Явись же предо мной, Могучий дух, блуждающий ночами Средь мертвых стен, объятых тишиной, Скользящий молча в опустелом храме, Иль в цирке, под неверными лучами, Где меж камней, перевитых плющом, Вдруг целый мир встает перед очами Так ярко, что в прозрении своем Мы отшумевших бурь дыханье узнаем.

139

Здесь на потеху буйных толп когда-то, По знаку повелителя царей, Друг выходил на друга, брат на брата — Стяжать венок иль смерть в крови своей, Затем, что крови жаждал Колизей. Ужели так? Увы, не все равно ли, Где стать добычей тленья и червей, Где гибнуть: в цирке иль на бранном поле, И там и здесь — театр, где смерть в коронной роли.

140

Сраженный гладиатор предо мной. Он оперся на локоть. Мутным оком Глядит он вдаль, еще борясь с судьбой, Сжимая меч в бессилии жестоком. Слабея, каплет вязким черным соком, Подобно первым каплям грозовым, Из раны кровь. Уж он в краю далеком. Уж он не раб. В тумане цирк пред ним, Он слышит, как вопит и рукоплещет Рим, —

141

Не все ль равно! И смерть, и эти крики — Все так ничтожно. Он в родном краю. Вот отчий дом в объятьях повилики, Шумит Дунай. Он видит всю семью, Играющих детей, жену свою. А он, отец их, пал под свист презренья, Приконченный в бессмысленном бою! Уходит кровь, уходят в ночь виденья… О, скоро ль он придет, ваш, готы, праздник мщенья!

142

Здесь, где прибой народов бушевал, Где крови пар носился над толпою, Где цирк ревел, как в океане шквал, Рукоплеща минутному герою, Где жизнь иль смерть хулой иль похвалою Дарила чернь, — здесь ныне мертвый сон. Лишь гулко над ареною пустою Звучит мой голос, эхом отражен, Да звук шагов моих в руинах будит стон.