Паноптикум

С кладбища Яков Ильич почти бежал – сам не знал, от чего или к чему. Желтушный свет, заливающий улицу Ленина, обрисовывал мир гротескными штрихами, будто набросанными неверной рукой больного в лихорадке. Люди и звуки обтекали Якова Ильича, не касаясь его. Кажется, с ним поздоровалась парочка школьников, но он не отреагировал. И вдруг сквозь пелену прорвался голос – полузабытый, но родной, пробуждающий к жизни дряблые, почти утратившие чувствительность сердечные струны.

– Яша! Яша, это ты?

Яков Ильич обернулся. К нему обращалась дама, что называется, приятной полноты, в клетчатом твидовом пальто и черной шляпке, из-под которой выглядывали каштановые волосы, отливающие искусственным глянцем. В затянутых перчатками ладонях дама сжимала пакет с продуктами, и улыбка озаряла ее моложавое лицо: радовалась, поди, хитрюга, что спрятала руки – единственное, что могло выдать ее истинный возраст. Но Яков Ильич знал, сколько ей лет: на год меньше, чем ему, и даже помнил, как масляно и сладко пахнет сирень в тот весенний месяц, когда она родилась.

– Здравствуй, Зинаида. Рад тебя видеть.

– Какая я тебе Зинаида, Яша, – хмыкнула она, кокетливо поправляя упавшую на глаза челку, – скажи еще, Зинаида Ивановна. Я свободная девушка в самом расцвете.

Реальность словно подернулась рябью, и сквозь слой антивозрастного крема, краску для волос и театральное жеманство в ней проступила та, прежняя Зина – смешливая девчонка, с которой Яша ходил под ручку весь десятый класс. Да и в нем проснулся серьезный очкастый юноша, который, рисуясь, осыпал подругу потоком исторических фактов, пока они прогуливались по утопающему в густой тени поселку – тогда и намека не было на уличную иллюминацию. А потом… Зине оставался последний школьный год, а Яша поступил в университет в Городе, и юношеская страсть постепенно остыла. Появились другие девицы – начитанные, эмансипированные, городские. Приезжая домой на каникулы, Яша старался не пересекаться с Зиной, а позже узнал, что она выскочила замуж за местного мужичка. Что до него, то городским девицам быстро надоел голодранец, и осталось только посвятить себя науке.

В последний раз Яков Ильич видел Зинаиду на похоронах матери: не забыла, видать, как Дарья Павловна угощала ее оладьями, когда «Зиночка-доченька» заходила к «умнику-Яшеньке», чтобы он помог ей с уроками. И ничего уже не дрогнуло в груди, не зажглось, не всколыхнулось, но сейчас… Сейчас в Якове Ильиче так остро болели одиночество и беспомощность, что сердце потянулось навстречу старой знакомой.

– Свободная? – оторопело повторил он.

– Да, Яша, и не скажу, что я от этого счастлива. Мой муж умер. Пять лет назад.

– Прости, не знал…

– Твоя жена, слышала, тоже. Соболезную. Оба мы теперь вдовцы… – Зинаида тронула его за локоть свободной рукой. Яков Ильич вздрогнул. Как давно женщина не касалась его с такой теплотой, он успел уже позабыть это чувство щекотки и трепета, что рождается в животе от заботливого прикосновения.

– Ты идешь куда-то, Зина? Я провожу. И пакет давай, помогу нести.

– Ох, спасибо. – Она передала Якову Ильичу свою совсем не тяжкую ношу, позволяя проявить галантность.

Они шли по улице Ленина, повторяя путь, который проделывали, когда Яков нес ее портфель со школы – страшно подумать, больше сорока лет назад.

– Ты же в Город вроде переехала… Какими судьбами? – спросил Яков Ильич, полный ему самому непонятной надежды.

– Да, там живу, с семьей Игорька, средненького моего. В отличие от тебя, по деревенской романтике не соскучилась. Только к сестре иногда заезжаю. Сюда, сюда… – Она указала, куда сворачивать. – Помнишь Лизку-то?

– Конечно. Иногда вижу ее в центре.

– Вот, зашла в магазин, детям ее сладенького купила, они мне как внуки, потому что Пашка, старший, в Германию уехал, я его детей только малышами видела, а Мариша только на третьем месяце, первенца ждет. А вот Игорек до сих пор детьми не обзавелся, они с женой очень современные, продвинутые. Карьеру строят и решили, что к детям пока не готовы. За тридцать мужику, представляешь? А у твоих как дела? Старшенький учится?

– Да. Четвертый курс. Физфак.

– А младшая? Сколько ей уже? Шестнадцать?

– Почти восемнадцать, – отрешенно, как-то стеклянно отозвался Яков Ильич.

– Взрослая барышня. Красавицей выросла, небось. От женихов отбоя нет?

– Ага.

– Поступила уже? На кого?

Зинаида все сыпала и сыпала дурацкими вопросами, не замечая произошедшей в нем перемены.

– Нет, – отрезал Яков Ильич, – не поступила. Даже школу не окончила. – Ему вдруг захотелось открыться Зинаиде – может, в дань их юношеской любви, а может, просто устал носить тяжесть на душе. И он горячо зашептал: – С ней что-то страшное творится, Зина, и с каждым днем все хуже. Из дому не выходит… Говорит такое… Я с трудом ее понимаю. С тех пор, как жена умерла, дочку словно подменили. Я устал, ты не представляешь, как я устал каждый день уходить на работу и бояться, что, пока меня нет дома… – Яков Ильич беспомощно умолк. Где-то завыла собака, и в тишине ее протяжный лай прозвучал стократ страшнее.

– Господи… – Зинаида приложила руки к груди. – Вы были у врачей?

– Врачей? Что те врачи – шарлатаны! Ни один врач не хочет, чтобы пациент выздоровел. Врач хочет, чтобы пациент не доставлял хлопот и поменьше к нему приходил. А раз пришел, пусть дает на лапу и кормит фармацевтические компании.

– Да-да, – вторила Зинаида, – они всегда советуют самые дорогие лекарства, хотя большинство болезней вообще можно народными средствами вылечить. А может, ей к этому… как его… психоаналитику, а? Не лечиться, просто поговорить, знаешь, как в Америке…

– Америка! – Яков Ильич расхохотался чужим, надтреснутым голосом. – Америка! Нас так долго учили любить твои запретные плоды3… Ты ведь тоже смотрела Голливудские фильмы, где показывают психоаналитиков: у них белозубые улыбки и красивые кабинеты, янки платят им огромные деньги, чтобы излить душу на мягкой кушетке и получить рецепт на волшебную таблеточку, от которой повысится уровень гормона счастья в крови. Только у нас таких нет. Я вижу, что ей плохо, но не могу Тоню… им… отдать. Чтобы они сделали с ней то же самое, что со мной? – взревел он и тут же затих. Заметил, что порвал пальцами одну из ручек пакета. Пришлось скрутить их в узел, чтобы окончательно не разодрать в клочья.

– Как я не подумала, Яша, – тон Зины стал нежным, почти материнским. – Сколько ты там провел? Я ходила к твоей матери после того, как тебя арестовали, помогала по хозяйству, но и она со счета сбилась. Сколько?

– Почти четыре года.

Черный блокнот, пыльный и безголосый, выплыл из глубин памяти и встал перед глазами.

Если бы ты знала, Зина, если бы только знала, что я пережил, но ни ты, ни даже Света и дети – никто не знал, та, что знала, давно лежит в земле, а прошлое похоронено навеки, застывшее в словах, которые никто не прочтет…