Паноптикум

– Я смотрела, как собачка играет во дворе, – пробормотала дочь, не отвлекаясь от скрипки. – Милая такая, дворняжка с белыми ушками. А, как стемнело, забыла зашторить окна.

От ее детской искренности Яков Ильич растаял.

– Ты так красиво играешь… – протянул он изменившимся мягким тоном.

– Да ладно, – отмахнулась Антигона. Змея беспокойно зашевелилась, разбуженная завязавшимся разговором. Нехорошо это… Тем более, композиция близится к завершению, и нужно срочно начинать следующую, пока тварь окончательно не вырвалась из-под власти скрипки.

– Хочешь, сыграю что-нибудь для тебя? – предложила Антигона отцу, стараясь, чтобы это прозвучало буднично, хотя счет шел на секунды. Она знала, как болезненно Яков Ильич реагирует на любые странности в ее поведении, поэтому тщательно контролировала каждое слово и действие.

Тот задумался.

– Ты еще помнишь то, что играла на выпускном экзамене в музыкалке? Чайковского, вроде.

– Конечно.

Антигона позволила себе небольшую передышку на пару глубоких вдохов – большего позволить не могла. Она не выпускала скрипку из рук, пока совсем не устала. Змея куда-то подевалась – наверное, уползла спать. Антигона облегченно рассмеялась, как человек, выполнивший трудную и важную миссию.

– Над чем это ты хохочешь? – удивился Яков Ильич. Все это время он просидел без движения, и забытый чай стыл в его подрагивающих пальцах. Он все думал о Тоне и Свете, и о том, что нужно сходить на могилу к матушке, а еще о черном блокноте, переехавшем в Серпомолотовск вместе с ним. Блокнот дремал в глубинах шкафа, в синей папке, среди вороха официальных бумаг. Папка в шкафу, шкаф в комнате, комната в старом доме, дом в богом забытом поселке, поселок затерян на карте страны, страна – на карте огромной планеты, а планета дрейфует среди бесконечного космоса. Никто не найдет смерть Кощееву, никто не доберется до больной памяти Якова Ильича, только жить с такой памятью – страшнее смерти. Сможет ли он вернуться к записям, закончить труд всей своей жизни? Осталась лишь последняя глава. Финал. Катарсис. Но все слова, что десятилетиями зрели у него внутри, растворились в безмолвии сомкнутых губ мертвой Светы. И за эти полтора года Яков Ильич так и не смог взяться за ручку вновь.

Антигона уселась рядом с отцом, запихивая скрипку в футляр.

– Кушать хочу. Что у нас есть?

– Что приготовишь, хозяюшка.

– Значит, ничего. Ладно. – Она потопала в кухню, оставив скрипку сиротливо лежать на диване. Волосы развевались за ее спиной черными парусами пиратского фрегата. По дому прокатилась россыпь звуков: щелчок выключателя, хлопок дверцы холодильника, шелест разорванных упаковок. Найдя, чем поживиться, Антигона отправилась в мансарду – ноги упруго шлепали по скрипучим ступеням. Опять решила слопать что-то всухомятку, даже не подумав приготовить ужин на двоих! Впрочем, признал Яков Ильич, сам виноват. Все годы брака он оставался женатым холостяком, а дети существовали на краю сознания, как блик в уголке фотографии. И вот, он остался один на один с дочерью – зверенышем неизвестной породы. Она позволяла отцу кормить себя с рук, но он ее так и не приручил.

Когда шаги утихли, Яков Ильич тоже поднялся на ноги. Перекатился с пятки на носок, разминая затекшие суставы, и подошел к красному углу. «Встань вот здесь, Яша, – всплыли в голове давние слова матушки. Он даже помнил, на какой именно кружок, нарисованный на ковре, становился; детские ноги помещались точно в него, но теперь пальцы торчали. – И проси у Господа заступничества». Мать учила его молиться, но мальчишкой Якова больше интересовали приключенческие романы, чем Священное Писание. Каждый вечер она зажигала под иконами лампадку и стояла на коленях, молясь за здоровье Яшеньки и падение тюрьмы народов, которая отобрала ее мужа и искалечила молодые годы сына. Это был ее протест, одиночный пакет посреди пустого дома, правозащитная борьба за моральный облик человечества, бесконечное письмо товарищу Богу. Интересно, когда в девяносто первом Союз развалился, почувствовала ли матушка долю своей в этом заслуги, своей победы? Этого уже не узнать.

Яков Ильич застыл под образами – такой же растерянный, как в детстве. Божья Матерь обнимала Младенца, Господь осенял благословением страждущих, добрый взгляд Николая Чудотворца обещал чудеса. Что сделать? Упасть ниц? Целовать лики святых? То, что под золоченными сводами храма, среди дурманящего запаха ладана, казалось простым и понятным, утрачивало смысл под электрическим светом люстры. Поэтому он просто заговорил – шепотом, едва слышным ему самому:

– Господи, я не люблю заученных молитв. Хочу найти свои слова, чтобы рассказать Тебе, что у меня на душе. Я потерял все, Господи. Потерял Свету, да и Илюшу тоже, он со мной, как с чужим, разговаривает, как с арендодателем. «Все хорошо. За коммуналку заплатил, кран в ванной отремонтировал. Девок не вожу, пьянки не устраиваю. Пока». Но Тоня… Моя младшенькая, мое золотце. Я боюсь и ее потерять. – Яков Ильич опустил взгляд, не в силах смотреть в скорбные лица икон. – Видимо, я мало страдал в жизни. Видимо, Светы и всего того было недостаточно.

Щеки мазнуло холодом – из глаз выкатилось пару слезинок. Яков Ильич вдруг кинулся к окну и отодвинул штору, вглядываясь сквозь щелочку в небо, словно там должна была зажечься путеводная звезда. Но небо над Серпомолотовском молчало. Образцовое небо над образцовым продуктом советской эпохи – к словам о Боге оно было глухо.

Хорошо, что Антигона не видела отца сейчас – совсем бы расстроилась и винила себя, что отвратно играет роль заботливой дочери.

Запершись в мансарде, она включила ноутбук и, похрустывая чипсами, погрузилась в очередной детективный сериал, которые глотала один за другим. В последние месяцы Антигона мало читала и только пялилась в экран. Двумерные визуальные образы ее забавляли: выдуманная девочка наблюдает за драмами выдуманных человечков, вот потеха.

Уморившись, она стала готовиться ко сну. Сбросила футболку и застыла, зачарованная бороздками шрамов на коже. Старые следы на запястьях давно зажили и стали почти незаметны, но под одеждой кожный покров напоминал древнюю фреску, иссушенную солнцем и подпорченную сыростью. После истории с братом Антигона стала умнее. Она оставляла порезы лишь там, где их не видно – на плечах, животе, спине, иногда на бедрах (тогда на радость отцу приходилось таскать штаны), – и старалась делать их не слишком глубокими. Буквально пару капелек крови, чтоб насытить змею до следующего раза.

Антигона водила пальцами по трещинам, ойкая от боли, которой вспыхивали свежие ранки. Каждая стоила этой боли.

– Пора, – донеслось из темноты.

Антигона кивнула и запустила руку под подушку, нащупывая верное стеклышко. Осколок разбитого стакана, который она успела умыкнуть, прежде чем отец смел все в кучу и отправил в мусорку. Она приложила осколок к низу живота, где остался участок нетронутой кожи. Стекло коснулось ее ласково и нерешительно, будто на первом свидании. Антигона надавила сильнее. Прикусила губу, сдерживая стон.

Вот все и закончилось, а ты боялась. И жжет совсем чуть-чуть. Теперь можешь спать спокойно.

Подождав, пока змея слижет сегодняшнюю порцию, Антигона переоделась в пижаму и свернулась калачиком. Она молодец. Перетерпела еще один день, убедительно изображая живое человеческое существо. Сейчас она сбежит. Сбежит в сны – прекрасные, яркие сны, где никакие змеи ее не достанут…

– Кукла все равно спляш-с-шет, как бы ни своевольничала, – не унималась ехидная тварь. – В последнее время ты много себе позволяешь-с-ш. Пора завести в спине ключик.

Антигона завернулась в одеяло с головой, будто это могло спасти ее от змеи. Та больше не подавала голос, но сон почему-то не шел. Комната полнилась шумом – скрипом колес, боем барабанов, стуком тяжелых молотов. Антигона заткнула уши наушниками, чтобы не слышать грохота, но звуки пробивались сквозь орущие на максимальной громкости басы. Что-то двигалось и менялось на дне ее души; кипела магма и сталкивались, перекраивая земной рельеф, тектонические плиты. Скоро образуются новые материки, а все старые карты станут бесполезными.