Паноптикум

Вит хранил молчание, изо всех сил сдерживая собравшийся на языке яд. По пояснице пробежал холодок: видать, пальто совсем промокло.

– Какой же ты скрытный, Стеблевский… Я тебя первые пару недель не трогала, дала время освоиться. Но я же должна знать своих сотрудников. Я начальница, как-никак. Знаешь, что я думаю. – Она заглянула ему в глаза. – Ты что-то скрываешь. Какой-то скандальчик, связанный с твоей первой специальностью. Потому что, как я уже говорила, сюда просто так не переезжают. За последние пару лет только ты да Благие. А Благие – семейка еще та.

– Благие? – машинально переспросил Вит.

– Так они соседи твои, ты знать должен. Интересная парочка, отец и дочка. Яков Ильич тут вырос, но еще в молодости в Город уехал. Моя мама его покойную мать знала, говорила, очень хорошая женщина была, богобоязненная. Вдова священника. А сам Яков Ильич… хо-хо! Местная знаменитость. В восьмидесятые в психушке успел полежать, в областной. – Вита передернуло, но Жанна и не заметила, продолжая увлеченно вещать: – Уж не знаю, насколько он болен, но странный малый, это точно. Помню, он из больницы выписался и сюда вернулся, я тогда еще в школе училась. Слонялся по поселку кругами, а мелюзга сбегалась на него посмотреть и пальцами потыкать – смотрите, псих идет. Дети жестоки… Потом Яков Ильич снова уехал, профессором стал, семьей обзавелся. Пока мать жива была, иногда сюда наведывался, а как скончалась, так вообще почти не показывался. И тут – бац! – явился в разгар весны с дочкой подмышкой. В школу нашу работать устроился. Сколько прошло с тех пор, года полтора? Жена у него, болтали, умерла. Печально, ему и так в жизни досталось… Как его дочку зовут, кстати? Не помню. То ли Тоня, то ли Таня. Она тоже чудная: не учится нигде и все время под замком сидит. Ой! Что я о них болтаю, – спохватилась главврач, – мы же о тебе.

– Да нет, ничего. Мне очень интересно. – Вит был вполне искренен: он и не надеялся, что ему повезет так легко добыть сведения. Благословен будь длинный язык Жанны Геннадьевны! Благословенны будьте сельские сплетни – бесценный источник информации!

– Послушай, Вит… – главврач стушевалась, осознав, что перегнула палку. – Я ведь начала этот разговор не для того, чтобы влезть тебе в душу. Я просто не хочу, чтобы твое прошлое мешало работе. Если тебе плохо у нас, если ты здесь только потому, что от чего-то бежишь, лучше уходи. Возвращайся в Город, Данилюк тебя с распростертыми объятиями примет.

Однажды другая женщина уже велела Виту уходить. Но в этот раз он ослушался.

– Я не уйду, Жанна Геннадьевна. – Он поднялся на ноги, давая понять, что разговор окончен. – И мои личные проблемы не повлияют на работу, клянусь. Я отключаю их по щелчку. Вот, смотрите. – Вит щелкнул пальцами в воздухе, что вызвало у Жанны Геннадьевны нервный смешок:

– Бог с тобой! Гляди только, жизнь свою не прощелкай…

Разговор с главврачом оставил по себе мерзкий осадок. Его хотелось оторвать от себя, как жухлый лист, приставший к подошве. Но все же нечто полезное из беседы удалось извлечь.

Она ждала его за заколоченным окошком. Его бабочка, за спиной которой распустило крылья восхитительное безумие. И первые строки ее истории уже были написаны.

Глава 4

Небо над кладбищем напоминало больничную простыню – грубую, сероватую, отвердевшую от дешевого стирального порошка. Такими застилают тонкие продавленные матрасы, на них испражняются и блюют, их орошают потом, кровью и слезами. При желании на простыне можно даже повеситься, и тебя – уже неспособного испражняться, блевать или плакать – накроют точно таким же куском ткани, чтобы увезти на каталке вперед ногами прямиком в вечность. Яков Ильич опустил взгляд; от линялой трикотажной белизны, погребальным саваном укрывшей спящих под землей мертвецов, слезились глаза. Здесь покоилась и его мать. Жаль только, сын пришел к ней лишь потому, что ему было негде больше спрятаться.

…Он вернулся с работы – как обычно злой на недотеп-школьников, которым плевать на то, что он пытался втемяшить в их дурные головы. Как же он скучал по Университету! По дискуссиям с коллегами за чашечкой кофе в преподавательской столовой, по интеллигентным пьянкам в честь юбилея кафедры, по научным конференциям и знакомствам с умными людьми, съехавшимися со всей страны. Студентов тоже вспоминал с нежностью – их горящие глаза и сосредоточенные лица. Они думали, спорили, болели историей, как и он. Они носили на пары толстые тетради, в которых фиксировали каждое его слово, гулко разносившееся над аудиторией, и Яков Ильич чувствовал себя уважаемым и значимым – а до тех, кто прохлаждался на галерке, ему и дела не было. Но эти дети… Та же рабоче-крестьянская поросль, с которой он учился в стенах этой самой школы. Они отказывались мыслить и анализировать – только галдели, бегали по коридорам, курили в туалете да тискались по углам, а на уроках пялились в экраны телефонов, пряча их на тощих коленках. А потом их родители приходили к Якову Ильичу – сетовать на плохие оценки отпрысков и жаловаться на тяжкую жизнь – и вываливали перед ним содержимое своих захламленных душонок, а он, он должен был посочувствовать и исправить поставленные в журнале карандашом двойки, не вспоминая, как они сами, когда были детьми, смеялись над ним…

В общем, денек выдался паршивый: половина девятого «Б» завалила контрольную, а восьмой «А» в полном составе не выучил параграф. Еще и вздумали возмущаться: чего вы так много задаете, Яков Ильич? Единственное, что утешало: не пришлось готовить, Тоня проявила инициативу и состряпала обед. Получилось неважно: суп недосоленный, а котлеты пережаренные и кособокие, будто слепленные неловкими детскими пальчиками.

Она устроилась напротив отца на табуретке, вяло жуя и постукивая пальцем по кружке с надколотым ободком. Монотонный стук вывел Якова Ильича из себя, и он вспылил:

– Прекрати! Нельзя спокойно за столом посидеть? В школе нервы, и ты еще…

Тоня по-птичьи вжала голову в плечи и забормотала:

– Почему ты вдруг стал злой, папа? Тебя что, тоже двое?

– То-оже?.. – сорвалось с губ полувопросительное эхо. Дочь молчала. Яков Ильич сбавил тон и заговорил ласково-ласково: – Прости, родная, погорячился. Расскажи, пожалуйста… Что с тобой происходит в последнее время? – Он склонился к Тоне, но та отшатнулась и оплела себя руками-путами в некое подобие смирительной рубашки.

Прижать бы ее к себе, приласкать, успокоить… Вот только не позволит – дочь уже взрослая, а он почти не обнимал ее ребенком.

– Тонечка? – несмело позвал Яков Ильич.

Она повернула голову – медленно, запоздало: она всегда так реагировала на собственное имя, словно не была уверена, к ней ли обращаются. Не отвечала, только смотрела исподлобья – большие карие глаза, такие поэтично называют воловьими, сверлами вгрызались в пошаливающее сердце отца. Глазища у Тони были бабушкины, и Яков Ильич с трудом выносил этот знакомый взгляд, каким мать корила его за плохое поведение.

– Поговори со мной, прошу, – взмолился он.

– Нет-нет-нет… – Тоня замотала головой. – Нет, ты не должен знать…

– Я твой папа, Тонечка. Я приму все, что ты скажешь, и не осужу тебя.

Дочь все мялась, приоткрывая и вновь смыкая губы. Скосила взгляд и качнула в воздухе ногой, словно отпихивая что-то невидимое. Яков Ильич терпеливо ждал.

– Да! – Тоня вдруг улыбнулась и раскинула руки, будто хотела обнять весь мир. – Если я расскажу тебе сама, она не сможет просить платы. Я обману ее…

«Бред какой-то. Она бредит. Бредит-бредит-бредит», – мысль билась мухой в стекло, оглушительно жужжа, но Яков Ильич не впускал ее, не позволял себе ее думать.

– О чем ты? – почти простонал он.

«Бредит-бредит-бредит…»

И Тоню прорвало. Не так, как прорывает плотину, когда поток хлынет, сметая все на своем пути. Как барахлящий водопроводный кран, который плюнет в тебя водой, забрызгав одежду, а больше ни капельки не дождешься.

– Я постараюсь объяснить, пап, – затараторила она. Якову Ильичу вспомнилось, как дочь, когда еще не бросила школу, пересказывала ему параграфы по истории. Язык не поспевал за стремительно летящей мыслью, и через некоторое время слова склеивались, превращаясь в кашу. – Что, если мир не такой, как ты думаешь, а на самом деле ты просто слепой, который верит, что он зрячий? Может, тебе только кажется, что ты все отчетливо видишь, но видишь ты далеко не все, а, вернее, ничего. Твои глаза заволокло дымкой, и ты не замечаешь трещины, а они… они повсюду. Прости, что так сумбурно. Я все разложу по полочкам, – ее интонация взлетела вверх, превратившись в писк. – Ты ученый, пап, тебе нужны доказательства. Понимаешь, у каждого предмета есть текстура. Настоящие предметы гладкие, они шлифуются сначала природой, потом человеческими прикосновениями. Настоящее легко отличить от подделки. В подделках всегда есть изъяны, их текстура нарушена. Смотри. – Тоня повертела в руках чашку, из-за которой начался весь сыр-бор. – Видишь: ободок сколот. Почему чашка треснула? Ответ прост: она ненастоящая. Это не настоящий фарфор, а бутафория. Я видела когда-то документалку про Голливуд, как они создают целые улицы-декорации из картона. Этот дом такой же, да. И еще… еще… – Дочь пошарила глазами по кухне. – Есть такая книга. Я… найду ее и покажу тебе. Ты дал мне ее почитать, когда водил в первую городскую, помнишь, давно еще? Эта книга у тебя не просто так оказалась. Это судьба нам на нее указала. Там скрыта истина, – последнее слово Тоня произнесла благоговейным тоном. – Там написано про нас. Он… Черт, я не помню имя! В общем, автор откуда-то знал, как все будет. И написал нас раньше, чем мы родились. И меня, и тебя, и маму, и братьев. А теперь мы играем себя. Вот…