Паноптикум

– Мне так жаль, Яшенька…

– Что мне твоя жалость! Ты ходила к моей матери, говоришь. Так часто ходила, что она мне даже не рассказывала об этом. А где ты была, Зина, когда я вернулся? Я сам? Почему не пришла ко мне? Стыдилась, что с психом знакомство водишь? С тем, кто уезжал всеобщей гордостью, а вернулся деревенским дурачком. Где ты была все это время?

– Меня муж не пускал. Старушке помочь пускал, а к тебе – нет. Знал, что я все еще люблю тебя.

Яков Ильич осекся.

– Любишь… Любила бы, нашла бы способ помочь. Могла бы выйти к людям. Ты ведь знала, матушка должна была тебе рассказать, за что я пострадал. Разве ты сказала им, чтобы не тыкали пальцами? Чтобы не шарахались, не науськивали детей? Эта свора верила, что я сумасшедший, но не знала, что я пострадал за то, чтобы вы, уроды, жили в лучшей стране. Разве ты сказала им хоть слово, а, Зиночка?

Она долго молчала. Так долго, что не верилось, что заговорит вновь.

– Что было, то прошло. Ты ведь тоже… Ты мне не писал и даже не здоровался. Вот я и выскочила за Гришку, чтобы тебя, идиота, проучить. Муж мой… сложный у него был характер, боялась я его, и руки его тяжелой боялась. Дура была, молодая, пугливая. Яша, прошу… – Зинаида подалась к нему, снова коснулась предплечья. – Не дай твоему прошлому погубить дочку. Думаешь, с тех пор ничего не изменилось? Ты ведь должен видеть разницу между… м-м, тем, что было с тобой, и лечением реальных… бо…

– Не смей! – закричал Яков Ильич. – Не смей! Тоня здорова, здорова! Просто у нее… проблемы.

В ухе, диссонируя с только что произнесенными словами, снова зажужжало:

«Бредит-бредит-бредит…»

Зинаида в страхе отпрянула и мелко закивала, соглашаясь со всем, что бы Яков Ильич ни сказал. Продолжал он уже размеренным тоном, каким обычно втолковывал школьникам новую тему:

– Для системы нет разницы. Если ты оказался в ее лапах, неважно, как ты туда попал и кем был до этого. Ни черта не изменилось в этой стране, только знамена висят другие. – Он махнул в сторону виднеющегося вдали здания поселковой администрации, над которым трепался на ветру выцветший государственный флаг. – Куда делись серп и молот? Вот же они, повсюду, даже название этой дыры… – Его смех уже напоминал плач. Он утер лицо рукавом и сказал ровно и твердо: – Это все от того, что мы с Богом связь потеряли. Дети мои совсем не верят. А без веры… без веры в голове ветер свищет. Илюша вот жизнь разгульную ведет: пьянки, девочки, дурь. Но Тоню я спасу. Спасу обязательно.

Зинаида закусила губу, что-то обдумывая.

– Послушай, Яша, если ты против врачей… Я слышала кое о чем. Километрах в пятидесяти отсюда есть монастырь. Его настоятель, отец Серафим, – удивительный человек, мне девчонки из Города рассказывали. Исцеляет болезни, утешает скорбящих. Свози туда дочь, может, поможет чем. Я тебе номер дам, позвонишь и запишешься на прием – к нему всегда народ ломится.

– Сейчас запишу… – Яков Ильич достал из кармана свою старенькую кнопочную «нокию».

Зинаида поцокала языком:

– Купил бы себе смартфон, Яша. Мне Игорек подарил – такая цаца! Что ты, как пещерный человек?

Щурясь на тусклый экран, она принялась диктовать Якову Ильичу номер. Тот старательно набирал его, переспрашивая каждую циферку. Когда новый контакт с названием «Отец Серафим» был сохранен в памяти телефона, в голове мелькнула забавная мыслишка: «Вот они какие, новые технологии. Бог доступен по горячей линии».

Дальше они шли в молчании.

– Что ж, до встречи, Яша… – Зинаида схватилась за ручку калитки.

– До встречи, Зина. – Отдавая ей пакет, он задержал ее руку в своей на секунду дольше, чем следовало.

Она заглянула ему в глаза, собираясь что-то сказать, но не решилась и исчезла – легкокрылая и прекрасная, как любая потерянная мечта. Яков Ильич знал, что «до встречи» – лишь вежливая формула. Он не будет искать встречи с ней, ведь теперь у него есть кое-что получше.

Надежда на чудо в цифровом эквиваленте, дремлющая в кармане пальто.

Глава 5

Новое утро расстелило над Антигоной свой полог – пыльный и тяжелый, как театральный занавес. Его хотелось отдернуть и выйти за пределы – в далекое, почти недостижимое «после». Что за «после», Антигона не знала. Может, после смерти? Чушь. Смерти не существует. Куклы не умирают, ведь никогда не знали жизни. Когда завод механического ключа кончается, они отправляются в коробку – смотреть сны о том, как хорошо быть живым, и ждать следующего раза, когда с ними захотят поиграть.

Нет никакого «после». А за занавесом – лишь сцена, на которой продолжается спектакль. С подмостков не соскочить: завода хватает лишь на десяток шагов из одного конца сцены в другой.

Ночь без сна. Снова. Впору заводить календарик и зачеркивать дни до… До чего? Сон – это маленькая смерть, а жизнь – вечная пытка. Сколько лет Антигона живет во сне и спит наяву? Как давно реальность и ирреальность поменялись местами? Год назад? Два? Сотню лет? Тысячу?

Все, что случилось до явления истины, было лишь сном запутавшегося разума. Жила себе девочка со старушечьим именем Антонина, играла на скрипке и писала депрессивные стишки, куталась в черные шмотки и росла, как сорняк, вместо воды впитывая идеи мертвых писателей. Родители мало что сделали для ее воспитания. Ее воспитала книжка «Мифы Древней Греции», дав знания о том, как устроен мир. О том, что боги равнодушны и со смехом смотрят на страдания людей с небес. О том, что жизнью человека управляет беспощадный фатум, и остается лишь покориться ему, принимая уготованное. И Тоня продолжала жить по заветам мифов – сотни книжек пропустила она сквозь себя, но главным ориентиром осталась детская любовь с изображенной на обложке потрескавшейся амфорой.

Ох, как Тоня любила мир внутри своей головы. Как лелеяла свой прыткий ум, как пестовала запретные мысли, как игриво себя за них корила. Каждое новое чувство было острым и сладким, каждая книга, фильм или песня проживались, будто целая жизнь. Стихи – очаровательно неуклюжие – выпархивали из сердца, царапая крыльями ребра. Скрипичный смычок превращался в волшебную палочку. И все это был сон. Выдумка. Бездарный подростковый роман о малозначащих переживаниях глупой девчонки. Приняв новое имя, вкусив плод с древа познания, она пробудилась ото сна. Или…

Ты понимаешь, что спал, лишь когда проснешься. Только во сне ты не задаешься вопросом: сплю ли я? Только во сне не подвергаешь сомнению то, что видишь. А явь – сплошное сомнение.

Что настоящее? Что нет? Что более реально: змея, пьющая кровь, или безликий долг, заставляющий длить свое пустое существование, притворяясь перед отцом «нормальной» дочерью?

Осколки парадоксов кололи череп изнутри. Антигона помотала головой, вытряхивая их, но мысли продолжали думаться без ее участия. Будто кто-то транслировал их в мозг, с характерным стрекотанием прокручивая ручку допотопного кинопроектора.

Внизу хлопнула дверь – пол мансарды качнулся, словно палуба попавшего в шторм корабля. Отец ушел на работу, значит, можно больше не прятаться.

Зря Антигона пыталась поведать ему истину. Отец ничегошеньки не понял. Может, найди она томик трагедий, когда-то подброшенный в отцовский портфель змеей, то звучала бы убедительней, но без вещественных доказательств… Ничего не вышло. Отец смотрел на нее, как на умалишенную.

После того разговора он исчез на несколько часов и вернулся под вечер, собранный и хмурый. Сказал, что в субботу они «кое-куда съездят». Суббота уже завтра – от этой мысли бросило в дрожь. Больше года Антигона не выбиралась дальше магазина, а последний месяц даже выйти за порог стало немыслимо: мир за пределами дома был слишком шумный, яркий и быстрый, и она могла воспринимать его только сквозь защитный фильтр оконного стекла.