Парад планет
Шрифт:
А еще в том зверинце не обошлось без рыси и ягуара, без льва и даже без обыкновеннейшей лисицы, хотя, казалось бы, какой тут может быть энтузиазм от лисицы, которых и по яблоневским буеракам хватает. Весело посмеялось звено Мартохи над яванскими макаками, над обезьяной-гусаром, черным мохнатым павианом, гамадрилом и еще над макакой-лапундером. Кое у кого проснулась настоящая любовь к экзотическим птицам — розовому пеликану и кудрявому пеликану, к африканскому утконосу и азиатскому утконосу, к американскому фламинго и шлемоносному казуару, к эму, нанду и квакве. Были в зверинце черный лебедь и лебедь-шипун, каролинская утка и кондор, беркут и стервятник, венценосный журавль и красный ара, кубинский амазон и синелобый амазон, белощекий бананоед и береговые ласточки. Правда, береговые ласточки ничем не отличались от яблоневских, так что пробудить трудовой энтузиазм тоже вряд ли могли. Зато, например, китайский аллигатор или слоновая черепаха, кавказская агама или медноголовый щитомордник, стройный удав или серый
Пока звено Мартохи работало на прополке грядок со свеклой, зверинец медленно везли за ними на машинах. А когда женщины уселись полудничать в лесопосадке, рядом с ними полудничал и зверинец. Ну, женщины ели хлеб с салом и луком, кто взял из дому вареники с вишнями и сыром, ел вареники с вишнями и сыром, пили молоко. А у зверинца свои харчи! Черного чубатого павиана, макаку-лапундера, гамадрила и гориллу кормили молодыми побегами растений, которые и не растут в Яблоневке, какими-то невиданными заморскими плодами, листьями, корой, клубнями, насекомыми, моллюсками, червяками, мелкими какими-то существами, которые жалобно пищали на зубах. Для амурского тигра и для льва резали овечек и баранчиков, в клетку белому медведю кинули живую рыбу и живехонького тюленя. Азиатский дикобраз лакомился корешками, плодами и клубнями. Хищному беркуту бросили серого зайчика — и куда тот зайчик только подевался!.. А всем этим пресмыкающимся — медноголовому щитоморднику, пестрому удаву, серому варану, амурскому полозу, среднеазиатской кобре — давали всяких мелких рептилий, птичек, невзрачных зверюшек. И эти гады не отказывались, ели с хорошим аппетитом, потому что, видно, считали, что заслужили все это от колхоза «Барвинок», раз их целый день показывали в поле для женского звена!
Конечно, ели за счет колхоза не только лев, тигр, слон, медведи, кондор, кубинский амазон, макака-лапундер или пресмыкающиеся, а и те, кто присматривал за ними. Аппетиты у смотрителей зверинца на свежем полевом воздухе так разыгрались, что куда против них кудрявым пеликанам, шлемоносным казуарам или стервятникам! Председатель колхоза Дым уж постарался для гостей, что вместе со своими зверями так вдохновили на труд звено свекловодов. Для тех, кто присматривал за пресмыкающимися, было вареное и пареное, соленое и маринованное, жареное и печеное, а про напитки и говорить нечего! Казалось бы, смотрители гадов и зверей пили на порядочном расстоянии от своих подопечных, это какой же градус был в тех напитках! Тот градус пробирал и на расстоянии, поэтому от одного лишь запаха захмелели филин, антилопа, красный ара, бородач-ягнятник. А китайский аллигатор от хмельных ароматов ошалел так, будто и в самом деле хлебнул белой, и заплакал настоящими крокодильими слезами. Обезьяна-гусар начала гусарить — безобразничать и верещать в своей клетке, кафрский буйвол затопал буйволиными ногами, словно пытался станцевать украинского гопака, конь Пржевальского долго и печально ржал. От хмеля, который носился в воздухе, все гады крепко уснули — и стройный удав, и медноголовый щитомордник, и слоновая черепаха, и вся-вся их компания. Вот чем обернулось гостеприимство благодарного колхозного правления!..
Мартоха так славно рассказывала про приезд зверинца на свекольное поле, так красочно описала уснувших гадов, что Хома вдруг тоже захмелел, у него тоже помутилось в голове, словно на минутку и он превратился в какого-нибудь гада — полоза или кобру.
— Вот видишь, как бывает, Хома, — говорила родная жена Мартоха, — кто-то пил сегодня в поле, а у амурского тигра должна болеть голова! Хорошо, человек завтра в городе найдет чем похмелиться, а что делать этой обезьяне-гусару, когда ее опять потянет погусарить?
— Или рыси? — произнес Хома. — Так, чтоб потом про нее в зоопарке все звери говорили, что рысь семь лет похмелялась, с похмелья и померла.
— Э-э, и правда, негде напиться двугорбому верблюду, так чтоб он и стежки не увидел спьяну.
— И не напьется бегемот, чтоб ему море было по колено.
Вот так искренне, по-человечески посочувствовав зверям, Хома с Мартохой вслух помечтали о таком дне, когда на уборку свеклы наведается в Яблоневку цирк — вот бы славно поработали колхозники, если бы прямо в поле перед ними выступали циркачи, да с такими номерами, каких до сих пор еще никто не видел! Или пусть бы приехал Эрмитаж — хоть и немного их, а нашлись бы любители в Яблоневке, которые захотели бы посмотреть Рембрандта, Веласкеса, Рафаэля или Тропинина. А насмотревшись шедевров, и в работе непременно бы оживились: может, в передовики по району и не вышли б, но и последних не пасли бы, это уж точно, потому что в магическом влиянии искусства на ударный труд сомневаться не приходится…
Вот так размечтались Хома с Мартохой, и хотя море их мечты казалось еще большим, чем настоящее, да из настоящего вода не годится, а из их моря мечты ох и вкусна водица — легко ею упиться…
Когда они наконец уснули, грибку-боровичку приснился крылатый Икар на колхозной ферме с вилами в руках. Крылатый Икар так исправно орудовал
вилами возле навоза, что старший куда пошлют подумал не без зависти: «О, этот умелец возле речки не станет копать колодец, он про праздники не спрашивает и сорочки не латает. Такой и премии будет огребать, и дополнительную оплату, и фотоснимок его повесят на Доске почета». И грибок-боровичок во сне почувствовал, что у него за плечами свербит и чешется, из-под лопаток вырастают крылья, и вот-вот эти крылья поднимут его с кровати и унесут от родной жены…А Мартохе снилась свекольная плантация за селом и разные звери. Они гуляли и резвились на воле — верблюды, лани, лоси, олени, кабаны, белые носороги, слоны. Они тянули к колхознице морды с умными и веселыми глазами, и голоса их будто бы складывались в песню: «Долго Хима юлила, пока хлопца обдурила… На свадьбе погуляем: дядько к маме сватается… Не женился — веселился, обженился — запечалился…» Вот так пели в Мартохином сне всякие заморские и незаморские звери, все про девиц и женихов, про ласки и таски, про ухаживание и сватанье, да и что ты с тех зверей возьмешь: они и лето просвистят в поле, и зимой работать не станут, пето-пето среди лета, придет зима — пусты закрома. Да не беда: какой-нибудь колхоз «Барвинок» их накормит…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Наивные дети плодородной подольской земли, Хома с Мартохой, не догадывались, что, возможно, славный театр оперы и балета и знаменитый на всю Украину зверинец привели в тот день в Яблоневку добрая воля и терпеливый гений председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма. Надумал он укрепить дисциплину, вдохновить колхозников на трудовой подвиг, а заодно и показать им свою заботу о них и поразвлечь. Практичный и предусмотрительный Дым не ограничился только театром оперы и балета и зверинцем. Куда-то там позвонил по телефону, с кем-то там поговорил — и не успела еще поднятая подольская пыль улечься на дорогу за отъехавшими театром оперы и балета и знаменитым зверинцем, как в Яблоневку уже приехали другие шефы, из самой столицы. Эге ж, другие шефы, потому как если бы председатель колхоза Дым уповал только на одних шефов, то где бы там «Барвинок» со своею экономикой сидел, за свои достижения и показатели давно бы уже получил, как свинья в огороде, доброе полено.
Грибку-боровичку на ферму в помощники не могли не выделить хотя бы одного шефа. Поскольку все они имели высокие академические звания, то и этот, понятно, был птицей высокого полета. С ухоженной бородкой-эспаньолкой, с золотым пенсне, поблескивающим на крючковатом носу, высоколобый, лысина переливается арктическим сиянием, в глазах столько мудрости, что сразу видно: если когда дурня и сажают на почетное место для смеха, то этого посадили бы только чести ради. Рука, которую он протянул грибку-боровичку, знакомясь с ним, была холодной, будто длань восковой фигуры из музея мадам Тюссо.
— Академик Мастодонтов-Рапальский! — отрекомендовался он голосом, в котором зазвенел чешский хрусталь.
И пока старший куда пошлют учил академика Мастодонтова-Рапальского держать в руках вилы, шеф своим прекрасно поставленным голосом, будто выступал перед профессорской публикой в Оксфордском колледже, хвастался, что он является почетным академиком Оксфорда, а еще Кембриджа. А чтобы Хома проникся к нему еще большим уважением, академик Мастодонтов-Рапальский перечислил несколько имен мировых знаменитостей, с которыми он будто бы познакомился на международных конгрессах и симпозиумах. Потом вынул из кармана несколько ценных, обшитых бархатом шкатулок, специально захваченных им в Яблоневку, и из этих шкатулок стал извлекать всякие причудливые наградные знаки, украшенные драгоценными камнями. Осторожно сложив награды в бархатные шкатулки, рассовав все это по карманам, академик Мастодонтов-Рапальский взялся за вилы, собираясь отгребать навоз. Ученый заметил, что вилы плохо слушаются его, зато Хома готов слушать до глубокой ночи его речи… Стояло погожее летнее утро, под крышей коровника чирикали воробьи, а весьма большой ученый Мастодонтов-Рапальский не замолкал ни на минуту, такие мудрые слова еще не звучали в яблоневском коровнике, поэтому грибок-боровичок и стоял и слушал как завороженный: вегетативная нервная система, фиброзные астроциты, катехоламины, рефлекс зрачка, саккадические движения, диффузия в межклеточных щелях, рецепторный потенциал, мионевральная патология…
А поскольку академик Мастодонтов-Рапальский за свою долгую жизнь в науке привык ничему не удивляться, маститый ученый ничуть не удивился, когда старший куда пошлют внимательно выслушал его и вдруг в ответ выдал свою тираду, какую до сей поры тоже никто никогда не слыхал в яблоневском коровнике:
— Мотонейроны, клетки Пуркинье, пресинаптическое торможение, синаптосомы…
Академик Мастодонтов-Рапальский, видя, что наскочил не на самого дурного, тоже, чтобы подтвердить свой высокий авторитет в мировой науке, будто горохом об стену сыпанул: