Парад планет

Слушая грибка-боровичка, который все говорил и говорил, словно дрова под казан с кипящей смолой в пекле подкладывал, академики усмехались. За исключением разве что одного Короглы, который никак не мог проникнуться симпатией к яблоневскому любомудру, да одержимого и самовлюбленного Козака-Мамарыго. Пока грибок-боровичок проводил тонкие исторические параллели между Аполлоном и Аполлоном Кондратьевичем, у академика случайно отключился французский слуховой аппарат, подаренный будто бы марсельскими докерами, потому-то Козак-Мамарыго и не оценил по достоинству сказанного, потому-то, включив, французский аппарат, он снова ринулся в атаку со своею эрудицией, будто индюк на красное. Из его рта посыпались какие-то эллипсы, циклоиды, эпициклоиды, гипоциклоиды, параболы, гиперболы, параболоиды…

Непоколебимый грибок-боровичок посреди академической компании походил на то украинское дерево, о котором говорят: «Дарма верба, що груш нема, аби зеленіла!» Да и откуда академикам, которые будто бы все знали, было знать, что он не только видит настоящие серебристые нимбы над их головами, не только зрит съеденные ими завтраки и обеды и внутренние болячки, а и читает каждую их мысль! И пусть ты был хоть семи пядей во лбу, и пусть бы ты любил ездить — и не любил саночки возить, и пусть бы ты хотел много знать — и еще больше спать, все равно от грибка-боровичка не спрячешься.

И когда изо рта «академика» Аполлона Кондратьевича Козака-Мамарыго наконец в пахучий яблоневский воздух летнего вечера перестали сыпаться всевозможные теоремы Дезарга и Паскаля, Хома сделал один шаг по поросшей спорышом земле к академику Козаку-Мамарыго и участливо сказал:

— Эге ж, слыхали мы про мыльные пленки на контурах, слыхали и про формулу Лапласа о поверхности жидкости в капилляре. Как там говорится, козел в огороде, а ключник пьяница! А скажите, уважаемый Аполлон Кондратьевич, глухота вам не мешает?

Академика Козака-Мамарыго этот неожиданный вопрос задел, он растерялся, и в его зажигательных речах не стало браги, а на лице отваги.

— В этом диспуте мне помогает французский слуховой аппарат, подаренный марсельскими докерами!

— Аппарат, может, и помогает, зато глухота мешает, — с афористической меткостью ответил грибок-боровичок. — А не хотите ли вы избавиться от французского слухового аппарата?

— Это подарок марсельских докеров!

— Сдается мне, эти докеры хорошо голы забивают! — усмехнулся грибок-боровичок так, что академик Козак-Мамарыго побледнел, поняв: этот скотник знает и о его второй жене, с которой он живет в гражданском браке, и о ее сыне-футболисте. — Давайте лучше я вам уши полечу!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

в которой Хома внезапно превращается в народного иглотерапевта, успешно излечивая от глухоты академика Козака-Мамарыго, а остальных светил науки также спасает от болячек

Надо сказать, что академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго обращался за медицинской помощью к лучшим отечественным и зарубежным отоларингологам. Отечественные ухогорлоносы успокаивали ученого, говоря, что бывает и хуже. Известно, лучше один глаз свой, чем оба чужие, известно, слепой слепому стежки не укажет, известно, слепой не видит, а хромой не скачет, но ведь у вас, Аполлон Кондратьевич, все совсем по-другому. Для вас, мол, не только две, а и одну обедню служить не станут, у вас не болит — оттого ваш язык и молчит. Вам не надо, чтобы баба ворожила, да и голову сложила. Про вас, глухого, не скажешь, что для вас ни смерти, ни черта, что вам уже свет не мил, что вам траву-мураву уже не топтать. Глухому — везде хорошо, потому как глухой — это не старой да дурной, к нему старость еще не пришла и хворей не привела, ему не надо воду жевать, когда хлеб нечем кусать.

Так успокаивали академика Козака-Мамарыго наши отечественные ухогорлоносы. Зарубежные отоларингологи тоже деликатно намекали, что глухота пройдет, когда для человека пора придет, что смерть не перебирает — всех забирает, и глухарей, и тетерь, и что глухому отроют яму не меньше, чем слепому или хромому.

Конечно, после таких разговоров с отечественными и зарубежными специалистами академик Козак-Мамарыго начинал чувствовать себя значительно лучше, порой ему даже казалось, что он может обойтись без французского слухового аппарата, будто бы подаренного марсельскими докерами. И втайне от всех он лелеял сокровенную мысль, что смерти искать не надо — сама придет, а когда смерть придет, уж тогда он наверняка избавится от глухоты!

Так вот, когда в тот приснопамятный вечер грибок-боровичок, которого никому из академиков так и не удалось одолеть в стихийном интеллектуальном турнире, пообещал вылечить слух большого спеца в области технических наук, в глазах его коллег засветилась надежда на чудо. Потому что если кто-то из них даже всю свою сознательную в науке жизнь и боролся с народной медициной, то — будем откровенны! — до конца человеческого облика не терял, где-то в неофициальном закоулке души веря в целительную силу до конца не убитой им народной медицины. Аполлон Кондратьевич принадлежал именно к таким светочам нашей науки. Он посмотрел на грибка-боровичка глазами покойника, которому забыли положить медные пятаки на веки, и сказал:

— Ладно, к черту всякие там фазовые пространства и топологическую структуру сложных органических полимеров в моем мозгу! Пока купило не притупило, покупаю, Хома Хомович, ваш товар, ибо всегда то берешь, без чего не проживешь!

Гай-гай, и этот академик под влиянием Хомы не смог не почерпнуть из сокровищницы яблоневской народной мудрости присказок и пословиц.

— Давайте, хлопцы, отойдем за курятник! — скомандовал старший куда пошлют. — Там народ нас не увидит.

Шефы без всякого понукания послушной отарой потянулись к курятнику вслед за грибком-боровичком. В зарослях дерезы остановились. За горизонт садилось солнце, с поля возвращалось, поднимая пыль и мыча, стадо коров. Лицо у Хомы было красным, будто подрумяненное закатом, И если маститый Мастодонтов-Рапальский смотрел на яблоневского колхозника как на новоявленного мессию, то у Ионы Исаевича Короглы губы дрожали в саркастической усмешке.

— Раздевайтесь! — приказал старший куда пошлют выдающемуся спецу в области технических наук.

Академик Козак-Мамарыго поначалу испуганно ухватился за полотняные штаны, крашенные бузиною, потом растерянно дернул за шнурок свою сорочку-вышиванку.

— А может, только рукава сорочки закатать? — несмело пролепетал он.

— Кто же лечит от глухоты человека, у которого только закатаны рукава? — промолвил грибок-боровичок, обращаясь ко всем присутствующим за курятником шефам, словно к своим ассистентам, и они с умудренным видом дружно закивали головами.

Увидев, что коллеги полностью поддерживают Хому, и понимая, что тут не Дом культуры, который обязывает к определенным нормам поведения, Аполлон. Кондратьевич неуклюже стянул вышиванку и передал ее в руки коллеге Короглы. За вышиванкой снял майку и уже хотел было спустить штаны, как опять отозвался старший куда пошлют:

— Кто же лечит от глухоты человека без штанов? Вы разуйтесь!

Разувшись, а также вынув из уха французский слуховой аппарат, академик Козак-Мамарыго предстал перед своими коллегами и перед грибком-боровичком не только полуголым, а и глухим. Еще в босоногом детстве его тело было татуировано всякими веселыми рисунками и изречениями, которых маститый Аполлон Кондратьевич не стеснялся разве что в присутствии своей второй жены.

— А вы чего смеетесь? — сказал старший куда пошлют, обращаясь к шефам, которые иронично разглядывали своего коллегу. — Не видели голого академика? Молчите, сякие, ибо и вы такие! Не видит сова, какая сама…

Академики послушно согнали усмешки с лиц, спрятав свою иронию поглубже, приберегая ее для другого случая. Грибок-боровичок достал из-за лацкана пиджака обыкновенную цыганскую иголку с ниткой, которую носил с собой на всякий случай: чтоб в случае надобности пришить пуговицу, залатать дырку или, может, заняться иглотерапией.