Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь
Шрифт:
В «Книжной лавке иностранцев» на углу улицы Мира и Новой улицы Святого Августина читателю предлагали «все литературные и научные журналы и периодические издания Старого и Нового Света»; каталог этого заведения, включавший 25 000 названий, издавался не только по-французски, но и по-английски. В каталоге издателя Бодри, чья «Европейская книжная лавка» располагалась на набережной Малаке, в 1824 году значилось 1200 названий на английском языке, а у Теофиля Барруа (на набережной Вольтера, а затем на улице Ришелье) можно было найти в продаже книги на языках всего мира, от персидского и японского до русского.
Другой роскошный кабинет для чтения располагался на улице Грамона. Один из его просторных залов предназначался исключительно для чтения и для ученых занятий, а во втором («литературном», или «светском») посетители могли беседовать, обсуждать прочитанное.
Самой рафинированной формой кабинетов для чтения были так называемые литературные кружки,
Не меньше 25 кабинетов для чтения на любой вкус располагалось в таком центре парижской торговли, как Пале-Руаяль; современники даже говорили, что в Пале-Руаяле больше книжных лавок, чем лавок модных, – а для Парижа такое сравнение значило очень много. В лавочках Деревянной галереи можно было отыскать памфлеты и запрещенные сочинения, в кафе «Ротонда» – получить за 5 сантимов самую свежую газету.
Меньше всего кабинетов для чтения было в рабочих кварталах: в эпоху Реставрации у здешнего населения не было ни сил, ни времени для чтения. Лишь при Июльской монархии, когда в газетах начали печататься авантюрные романы-фельетоны из жизни парижского простонародья, эта часть столичного населения стала активно приобщаться к чтению. Впрочем, рабочие-типографы всегда имели «профессиональную» привычку читать газеты. Известно, что в эпоху Реставрации оппозиционную «Конститюсьонель» в типографиях ежедневно читали вслух; печатники были самыми «политически подкованными» людьми и охотно делились своими знаниями с рабочими других специальностей.
Характерно, что наряду с разрешенной литературной продукцией в большей части кабинетов для чтения можно было прочитать злободневные антиправительственные памфлеты и оппозиционные брошюры, а также запрещенные за материализм и безбожие произведения философов века Просвещения (Гольбаха, Мелье, Кондильяка, Гельвеция). Не меньший успех среди клиентов кабинетов для чтения имели вольнодумные и эротические романы XVIII века (от «Нескромных сокровищ» и «Монахини» Дидро до романов Кребийона-сына и маркиза де Сада). Наконец, в кабинетах для чтения непременно имелись запрещенные за безнравственность сочинения Пиго-Лебрена, в частности скандальный роман «Дитя карнавала» (1792). Издатель Барба выпускал его огромными тиражами, и это принесло ему большую прибыль, но стоило многочисленных штрафов и даже тюремного заключения. Кабинеты для чтения вообще предоставляли посетителям множество малопристойных сочинений под пикантными названиями: «Клементина, сирота обоего пола», «Нимфы Пале-Руаяля» и проч. Они, как правило, выходили анонимно или под псевдонимами; например, под именем «Фавероля, драгунского капитана в отставке» скрывалась образованная дама, баронесса Броссен де Мере. Разумеется, в тех же заведениях были представлены и другие разновидности романов: «готические» (сочиненные англичанкой Анной Радклиф или французом Дюкре-Дюминилем), исторические (переводы шотландца Вальтера Скотта, сочинения его французских подражателей), комические (Поль де Кок).
Расцвет кабинетов для чтения пришелся на эпоху Реставрации и начало Июльской монархии; со второй половины 1830-х годов они начали приходить в упадок из-за широкого распространения «романов-фельетонов».
Прессу парижане помимо кабинетов для чтения могли читать в кафе. Уважающие себя «лимонадчики» и «кофейщики» (как именовали в ту пору владельцев кафе) считали, что их долг – обеспечить посетителей пищей не только телесной, но и умственной. Редакции многих периодических изданий в рекламных целях предоставляли первые номера бесплатно, но в дальнейшем владельцы кафе были вынуждены подписываться на газеты на тех же условиях, что и обычные читатели.
Лишь газета «Фигаро» в 1826 году позволила «художникам, книгопродавцам и лимонадчикам с кофейщиками» подписываться на свое издание, ничего не платя вперед. За остальные же газеты нужно было выкладывать деньги заранее, и только самые богатые хозяева кофеен могли позволить себе выписывать весь ассортимент. Поэтому в одних местах можно было найти лишь оппозиционные газеты, а в других – лишь правительственные; что же касается новых газет, то их хозяева кофеен выставляли напоказ только на первых порах (когда получали бесплатно), а затем упрятывали подальше, чтобы клиенты их не спрашивали.
Итак, посетители кафе могли знакомиться там с ежедневной прессой, причем самые экономные и прижимистые даже не заказывали ни еды, ни питья и ограничивались одной-единственной чашечкой кофе. Такие посетители на языке владельцев кафе именовались «столбами» (в отличие от «колонн» – клиентов с хорошим аппетитом и полным кошельком). Л. Монтиньи посвятил им ироническую зарисовку: «Эти “столбы” суть истинные язвы цивилизации, ни минуты не способные прожить без газеты; некоторые из них доходят в своей предусмотрительности до того, что, читая одну газету,
держат другую под мышкой. Как бы скучна, как бы сумасбродна ни была газета, они домогаются ее с неугасающим пылом; иные из них хвастают тем, что не пропустили ни одного номера “Монитёра” [официальной правительственной газеты] начиная с открытия Генеральных Штатов в 1789 году и кончая парламентскими выборами 1824 года. Беда несчастному посетителю, который, вкушая свой завтрак, надеется заполучить газету, сделавшуюся добычей этих хищников; ему придется запастись безграничным терпением; ведь все эти любители дармового чтения, как правило, видят плохо, а читают медленно, так что зачастую проводят целый час над одним и тем же абзацем, и хорошо еще, если не задремывают по ходу чтения. Однако даже в этом случае они ни за что не желают расстаться со своей добычей; при малейшем шуме они просыпаются и начинают чтение в обратном порядке, иначе говоря, возвращаются к заголовку статьи, чтобы удостовериться, что ничего не пропустили. Слуги одного из самых посещаемых заведений столицы выдумали несколько времени назад весьма удивительную уловку: всякий раз, когда один из докучных “храбрецов” требовал газету, ему приносили номер пятнадцатилетней давности, а между тем настоящие клиенты, те, что заказывают еду и питье, могли спокойно удовлетворить свое любопытство. Нетрудно вообразить себе изумление “храбрецов”: по прочтении нескольких строк они начинали хлопать глазами, протирать стекла очков и испускали самые уморительные восклицания. <…> Один из этих читателей, не в силах сдержать свои чувства, воскликнул во весь голос: “Черт возьми! я так и знал: Наполеон не умер! вы только почитайте!”»Сами авторы порой внимательно просматривали журналы с собственными публикациями за столиками кофеен, чтобы определить, пользуются ли их произведения спросом: степень засаленности страниц служила своего рода индикатором популярности. Например, начинающий литератор Антуан Фонтане после посещения знаменитого литературного кафе «Прокоп» 14 ноября 1831 года записал в дневнике: «Завтракал у Прокопа; с удовлетворением видел “Ревю де Дё Монд” весь в пятнах, с мятыми страницами – читанную-перечитанную» (в этом журнале был опубликован очерк Фонтане о бое быков в Испании).
Некоторые современники считали даже, что читать газеты в кафе гораздо интереснее, чем в кабинете для чтения. Ведь в кафе ты можешь обсудить прочитанное с единомышленниками (в том случае, если читаешь «свою» газету в «своем» кафе) или вступить в спор с людьми иных убеждений, а в кабинете для чтения обязан хранить тишину.
Помимо кабинетов для чтения в Париже действовали и библиотеки. Парижские справочники того времени содержат названия около четырех десятков библиотек, однако почти все они открывали свои двери для обычных читателей только по специальному разрешению. Общедоступными в полном смысле слова были только четыре парижские библиотеки, принадлежавшие государству: Королевская (ныне Национальная) библиотека на улице Ришелье, библиотека Арсенала на улице Сюлли (после 1830 года), библиотека Мазарини (основанная некогда самим кардиналом) в здании Французского института на набережной Конти и библиотека Святой Женевьевы на площади Пантеона. Кроме того, для широкой публики были открыты еще несколько крупных библиотек, не являвшихся в полной мере государственными: Городская библиотека, библиотека Консерватории искусств и ремесел и библиотека Музея естественной истории в Ботаническом саду.
В эпоху Реставрации большие государственные библиотеки работали все дни, кроме воскресений и праздников, с десяти утра до двух часов дня. После Июльской революции время работы библиотек продлили еще на час, а в 1839 году правительство издало постановление, согласно которому все четыре общедоступные библиотеки должны были открываться в девять утра, а закрываться в четыре. Впрочем, это постановление вызвало большой ропот в среде библиотекарей: они cсылались на нехватку кадров…
Королевская библиотека была самой крупной из перечисленных библиотек: в начале 1830-х годов в ней хранилось 800 000 печатных изданий, 72 000 рукописей, а также богатейшие собрания эстампов и медалей.
На русских путешественников Королевская библиотека производила самое благоприятное впечатление. Н.С. Всеволожский, побывавший в Париже в 1836 году, пишет: «Осматривать книги подробно и даже прочесть каталог их нет возможности: на это недостанет жизни человеческой. Я был два раза в библиотеке и могу только отдать справедливость порядку, вежливости и услужливости, с которыми принимают в ней всех посетителей. Спросите, какую вздумаете, книгу или рукопись, и минуты через две ее подадут вам, и вы можете спокойно рассматривать ее, заниматься ею, сколько вам угодно. Никогда не заметите вы в прислужниках или в библиотекарских помощниках ни малейшего признака нетерпения или досады: все делается с расторопностью и с готовностью вам услужить. Большая часть служащих тут люди просвещенные: они замечаниями своими или советами, если вы их попросите, могут быть очень полезны. Это одно из заведений в Париже, которое поразило меня и которому я нигде подобного не видывал».