Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь

Десятилетием раньше (в октябре 1825 года) с восхищением описывал Королевскую библиотеку другой русский путешественник, А.И. Тургенев, знавший толк в старинных книгах. Вот что, например, он увидел «в двух шкафах, напоказ выставленных»: «собрание рукописей королей и писателей французских»; «самую древнюю латинскую рукопись из 4-го или 5-го столетия золотыми буквами»; «географию Птолемея из 15-го [века], с раскрашенными в то время картами», «китайские рукописи – и сотни тысяч на разных языках». Тургенев тоже восхищается радушием служителей Королевской библиотеки; в отделе эстампов, пишет он, «в шести тысячах портфелей содержится до миллиона двухсот тысяч эстампов», и «всякий может требовать и смотреть что угодно и срисовывать на столах, для сего нарочно приготовленных».

Образец другого, сатирического и критического взгляда на Королевскую библиотеку представлен в очерке Поля Лакруа, писавшего под псевдонимом Библиофил Жакоб. По закону разрешение на выдачу книг на дом мог дать только министр народного просвещения (которому библиотека подчинялась), а держать их у себя привилегированные читатели могли не больше полугода. Между тем, по словам Лакруа, брать книги на дом позволяли людям безвестным, например самым дальним родственникам членов Французской академии, и результат оказывался неутешительный: «Берут много, а возвращают мало. Вот почему на аукционах и у букинистов на набережных часто случается видеть книги, взятые в Королевской библиотеке так много лет назад, что срок давности можно считать уже истекшим». Конечно, не все читатели торгуют библиотечными книгами, но не все и возвращают их в срок. Многие держат у себя взятые в библиотеке книги по несколько лет подряд, лишая всех прочих читателей, интересующихся той же темой, возможности познакомиться с ними. Библиофил Жакоб приводит несколько примеров: «Покойный г-н Оже, добросовестный издатель Мольера, больше четырех лет держал у себя дома все предшествующие издания этого автора, так что все мы получили возможность заглянуть в какое-либо издание Мольера, кроме того, что выпустил г-н Оже, лишь после того, как сам издатель перешел в мир иной; пока г-н Дарю работал над своей историей Бретани, он желал иметь под рукой все книги по истории этой провинции, а также всех прочих, с нею связанных; остальным любителям Бретани пришлось на это время с нею распроститься. Можно утверждать, что пятнадцать – двадцать человек, сообщающихся с библиотекой через своих посыльных, присваивают себе таким образом монополию на книги по самым разным областям знания».

Так обстоит дело со старыми книгами; другая беда, сетует Лакруа, с книгами новыми, обязательные экземпляры которых поступают в Королевскую библиотеку. Романы и пьесы, газеты и брошюры попадают в руки публики лишь после того, как ими насладятся библиотекари и их многочисленная родня. Но и посетители читального зала, если верить Лакруа, ведут себя не лучше: пользуясь тем, что служители не проверяют состояния возвращаемых книг, непорядочные люди вырывают из них гравюры, вырезают автографы, а то и просто тайком уносят книги с собой.

Лакруа, как истинный библиофил, излишнюю доступность библиотеки не одобряет; он пренебрежительно пишет: «Лишь только открываются двери библиотеки, летом и зимой, в дождь и снег, толпа читателей устремляется к столам; каждый занимает то же место, какое занимал вчера, каждый просит у служителя ту же книгу, какую читал вчера; все эти люди привыкли просиживать за библиотечным столом по пять часов подряд, многие с пустым желудком, большинство с пустой головой».

Изъяны в работе Королевской библиотеки Лакруа объясняет тем, что рядом с настоящими учеными там сидят и школьники, выполняющие домашние задания, и биржевые маклеры, перелистывающие адресную книгу, и зеваки, которые убивают время, глазея на «картинки». Между тем библиотечных служителей не хватает, а те, что есть, не всегда знают свое дело; поэтому, когда читатели спрашивают редкую, малоизвестную книгу, служители эти по невежеству своему преспокойно отвечают, что такого издания в фондах нет. Лакруа иронизирует: «Мне рассказывали об одном старом служителе, который утомился бегать вверх-вниз по лестницам и потому, какую бы книгу у него ни попросили, он выходит ненадолго в соседнюю комнату, а затем возвращается к читателю с пустыми руками и объявляет, что ничего не нашел; неудивительно: он ведь ничего и не искал».

Горестное повествование Лакруа о Королевской библиотеке заканчивается так: единственный, кто знает наизусть все каталоги и расположение всех книг и брошюр в шкафах и папках, – это главный хранитель отдела печатных изданий Жозеф Ван Прет; поэтому ему приходится работать за всех. Лакруа критически оценивал работу не только Королевской, но и других парижских публичных библиотек. Он считал, что они, хотя и владеют богатейшими книжными собраниями, из-за нерасторопности и некомпетентности большинства сотрудников проигрывают маленьким частным библиотекам, располагающим всего 2–3 тысячами томов.

Очерк Лакруа – произведение сатирического жанра с соответствующими этому жанру интонациями, но можно с уверенностью предположить, что он более или менее верно отражал ту грань библиотечной повседневности, какая оставалась скрытой от иностранных визитеров.

В своем роде не менее знаменитой, чем Королевская библиотека, была библиотека Арсенала. В основу ее было положено богатейшее собрание маркиза де Польми д’Аржансона, дипломата и военного министра; оно насчитывало 100 000 книг и 10 000 рукописей. Маркиз комплектовал свою библиотеку с середины XVIII века, а в 1785 году продал ее графу д’Артуа (будущему королю Карлу X). Во время Революции библиотека была национализирована, в 1815 году вернулась в собственность графа д’Артуа, а после 1830 года снова стала государственной. Библиотека размещалась в здании, выстроенном в начале XVIII века для начальника Арсенала (сам Арсенал, где в старые времена отливали пушки, в 1788 году был закрыт).

А.И. Тургенев, осмотревший библиотеку Арсенала в декабре 1825 года, остался ею весьма доволен: «Прежде, нежели пошли мы осматривать библиотеку Арсенала, Сен-Мартен, путешествовавший в Армении и знающий по-русски, главный инспектор библиотеки, показывал нам некоторые древние рукописи, с живописью в самых ярких красках, почти невредимо в течение веков сохранившиеся. Древнейшая рукопись принадлежала святому Лудвигу и из упраздненного монастыря досталась нынешней библиотеке. Другая рукопись, коей картины и виньетки с большим вкусом раскрашены, принадлежала Рене Анжуйскому (требник). <…> Два тома в лист оригинальных писем Генриха IV, которые доказали, что добрый и умный король был не весьма грамотен. Более всего книг исторических и беллетристических, особливо романов, всего около 200 тысяч волюмов. 300 книг [сатирических] песен на Мазарини. Вот истинно национальная библиотека».

Библиотека Арсенала вошла в историю литературы не только благодаря своим богатейшим фондам, но и потому, что в январе 1824 года место ее хранителя получил писатель-романтик и известный библиофил Шарль Нодье. Он жил в здании Арсенала и каждое воскресенье принимал в своем салоне весь цвет тогдашней романтической литературы – Ламартина и Гюго, Виньи и Мюссе, многих других. Эти собрания начинались в 6 часов вечера; вначале гостей кормили обедом, а затем им предлагали интеллектуальное угощение: устные новеллы самого Нодье (который рассказывал их мастерски), стихи приглашенных поэтов; считалось, что невозможно стать настоящим литератором, не получив «благословения» в Арсенале. Наконец, в 10 часов вечера Мари Нодье (дочь писателя) садилась за рояль и пела, затем гости танцевали, а порой даже устраивали маскарады; красота и обаяние Мари играли не последнюю роль в успехе этих воскресных сборищ.

Торговля старыми книгами на набережной. Худ. Т. Жоанно, 1841

Библиотека Мазарини в здании Французского института также вызывала восхищение иностранцев. Н.С. Всеволожский пишет о ней: «Хотя во время мятежей часть библиотеки пострадала, а манускрипты присоединены к Королевской библиотеке, но я нашел тут еще прекрасную библиотеку, составленную из 100 тысяч и более редких и драгоценных книг. Она открыта публике, и в ней всякой день можно застать читающих и трудящихся над выписками и справками. Здесь видел я два прекрасные и самые большие глобуса, подаренные библиотеке Людовиком XVI. Тут же редкое собрание моделей архитектуры и украшений, снятых, в уменьшенном, но точном размере, с древних зданий Рима. Для меня самая редкая коллекция, какая только быть может, это искусно сделанные копии с древних остатков строений, называемых циклопическими, или этрусскими».

Еще одна библиотека – Cвятой Женевьевы (при Империи называвшаяся библиотекой Пантеона) располагалась в помещениях бывшего аббатства Святой Женевьевы. С 1844 года тут же, на площади Пантеона, для нее было выстроено новое здание по новейшей технологии, с металлическими арочными перекрытиями; оно было открыто в 1851 году; библиотека находится в нем и сегодня. С 1828 года фонды библиотеки Святой Женевьевы пополнялись за счет экземпляров новых научных книг, которые издатели должны были присылать в Министерство внутренних дел. Посещали библиотеку Пантеона преимущественно студенты – правоведы и медики; их любовь к знаниям поразила в 1816 году англичанку леди Морган: «Когда мы вошли в библиотеку Пантеона, мы обнаружили там около двух сотен человек, глубоко погруженных в ученые занятия и совершенно нечувствительных ко всему, что происходит вокруг. Все они были очень молоды, но труд уже заставил поблекнуть щеки одних и избороздил морщинами лоб других. <…> Эта прекрасная библиотека открыта для публики всякий день с десяти утра до двух часов пополудни; посетители ее по большей части суть студенты Латинского квартала. Г-н Шевалье, директор библиотеки, уверил меня, что меньше читателей в зале не бывает никогда, а вот больше – довольно часто».

Позже библиотека Святой Женевьевы стала работать и по вечерам – с шести до десяти.

Рассказ о чтении в Париже был бы неполон без упоминания о знаменитых парижских букинистах. Среди них было много (не меньше двух сотен) «книжных ветошников», которые торговали старинными, а порой и просто старыми книгами на набережных Сены в окрестностях Лувра. Но встречались среди букинистов и знатоки-антиквары, которые разбирались в инкунабулах и знали цену томам, отпечатанным некогда в Венеции у знаменитых Альдов или в Лейдене у Эльзевиров. Они, как и постоянные их клиенты, принадлежали к числу настоящих библиофилов – людей, готовых, по определению Шарля Нодье, отдать несколько сотен, а то и тысяч франков за необрезанный экземпляр старинной книги (то есть такой, где «нож первого переплетчика пощадил некоторые страницы и, по неловкости, рассеянности или прихоти, оставил кое-где те уродливые с виду неровные поля, которые нынче именуются “свидетелями”»).