Паром

* * *

Внезапно шлепнулся и в рев! И сквозь обилие капели Он как бы говорит без слов: — Куда ж вы, взрослые, глядели? Куда глядели вы? Куда? Вы! Вы! — переводя дыханье, — Ах, никуда?! Ах, никуда?! Так вот вам!.. — И — до заиканья! А там в глазах, на самом дне Обида горькая, немая: Я понимаю — больно мне. А вот за что? Не понимаю. И вдруг замолк! Жизнь хороша! Уже ручонками и телом К чему-то тянется душа: Зла не держу. Займемся делом.

* * *

К любому падает на грудь И обнимает, как знакомца. Жизнеприятельство. От солнца, От бульканья, от перезвонца Перепадает всем чуть-чуть. Так женщина после всего Ласкает близкого тихонько. Мужчина думает — его. Она ж, не зная ничего, Уже — грядущего ребенка.

* * *

Вода, как женщина, малыш, Таит идею оголенья. И вот сияющий голыш. Смущенное прикосновенье. Нет, нет… Не слишком горячо. Зачем-то высунул мизинчик. Доверился! Еще! Еще! Не то — Амур, не то — дельфинчик. То шлепнет по воде сплеча. То самого волнишкой смоет, Душ! Попадание прямое! Играет луч внутри луча. Как бы взаимно щебеча. Две чистоты друг друга моют! Не хочет из воды. Кричит! Аж выворачивает душу Мол, я — амфибия, мой вид (Ты понимаешь, троглодит?!) Еще не просится на сушу! Но как забавно! Каждый раз Накинешь простынь с головою, И вмиг замолк, притих, погас. Что там случается с тобою? Решил, быть может, в простоте: Тепло, темно… Ах, жизнь-плутовка! Несут куда-то в темноте… Я, значит, снова в животе. Из живота кричать неловко.

* * *

Вошел в двенадцатом часу. Он спит. Святая безмятежность. Держать стараюсь на весу Свою избыточную нежность. Опять к Востоку головой. Ну что ты скажешь человеку! В самом покое непокой. Ползет, как правоверный в Мекку! Лицом молитвенно в матрац, Но к небу выпятился задик. Какой насмешливый намаз! Ты кто? Хайям? Или Саадик? Чем занимает сон его? Опять игрушками? Обедом? Что видит он? Да ничего! Поразмышляем и об этом. Он мог бы, думаю, без слов Сказать, откинув одеяло: — Я никогда не вижу снов. Мне не хватает матерьяла.

* * *

Сознанье хаоса есть явь. Что наши сны организует. И мы во сне — то влет! То вплавь! Когда фантазия газует! Сон — после драки кулаки. Как говорил поэт: — Помашем! Или до драки синяки. Вздохнем, проснувшись: — Бьют по нашим! Кто бьет? Известно — дураки! Мы им (во сне!) еще покажем! Сон — Коба едет на арбе. Что означает? Только кратко! Нам как бы чудится ЧП, А сон как бы его подкладка. Добавим парочку мазков. Опять о нас, а не ребенке. Сон — выделение мозгов. Душа нуждается в пеленке. Сон — Коба едет на арбе. В его тени уже Камчатка! Сон пострашней. Как бы в мольбе: — Хозяина! — на канапе Сама сжимается перчатка! Но если жизнь равна себе, Как спирт сгорает без остатка! Счастливые не видят сны. Как и часов не наблюдают. И те, которым дни пресны. Как сброшенные в ров, страшны. Из снов беззвучно выпадают. Так было. Я поставил крест На всех мечтах необозримых. Как председатель злачных мест Зимой сопливой на озимых. Орлы, признавшие насест, Есть индюки. Не пощадим их! Не снились мне — ни ост, ни вест, Ни призраки моих любимых. И да простится этот жест: Из раны сердца, как червей, Я выковыривал друзей. Меня родимый свинобес Волок по слизистым уступам. Все дальше, дальше от небес. За свинобесом свинобес. Как знак всемирности, процесс Замкнул швейцарец с ледорубом. Так вот он, господи, прогресс, В его значении сугубом! И вдруг ты, чудо из чудес. На четвереньках в сон мой влез, Я рассмеялся и воскрес: Ты мне приснился с первым зубом! — Да будет свет! — малыш исторг. И я нажал на выключатель. О, ломоносовский восторг. Омытый золотом старатель! Природа света — давний спор. Два великана — Гете — Ньютон. Вопрос неясен до сих пор И окончательно запутан. По Ньютону свет — вещество. По Гете свет — идея света, Добра над мраком торжество, Как вдохновение поэта! (Хоть непонятно ничего, Но как-то поощряет это!) По Ньютону — цвет вещество. Частица бьет в глазной хрусталик. А цвет — иллюзия его. Как бы видение того. Кто выпил сам хороший шкалик. По Гете — цвет он цвет и есть. Свет подвергается атакам, А цвет суровой правды весть. Финал баталии со мраком. И потому нам колорит О компромиссе говорит. Великим славу воскурим! Но все-таки по всем приметам Чего-то не хватало им. При чем тут веймарский режим! Ребенка не хватало им, Ребенка в опытах со светом! Был Ньютон из холостяков. К тому же яблоком контужен, Детородящих пустяков Не приглашал к себе на ужин. Но Гете, Гете, первоцвет Искавший, как пастух теленка, Варум Фергессен зи, поэт, Что реагирует на свет Щебечущий цветок ребенка? И так, с ребенком на руках. Почти что чаплинская лента: Малыш и свет. Малыш впотьмах — Для чистоты эксперимента. — Да будет свет! — я сам исторг. И стало в комнате просторно. А ломоносовский восторг Был зафиксирован повторно. Семь раз с ребенком на руках. Семь раз он к свету простирался! Семь раз (запомните!) впотьмах Ко мне теснее прижимался! С проверкой опыта возни Не предстоит. Свидетель рядом. Я не Лысенко, черт возьми, Коров кормивший шоколадом! Когда малыш впотьмах прижал Ко мне трепещущее тельце, Вскричали физики: — Аврал! — Ребенка гений доказал: Любовь и свет — есть однодельцы. А Гете издали кивал: — Да, я предвидел сей провал, Я их назвал — тюрьмовладельцы! Их опыты — насилье, кнут! Природы-матери стенанья Они нам нагло выдают За добровольные признанья. Был Гете легкий Геркулес, Он созерцал наш мир, не пучась. Его к природе интерес Был не надрез или разрез. Он обтекал ее текучесть! И тут совсем недалеко До вывода, который, кстати: Как свет белеет молоко, А молоко есть жизнь дитяти. Подставленная щедро грудь, (И щедрость — свет!), любовью сжатый. Прекрасен этот Млечный Путь, Как бы в лампаду из лампады. Свет есть любовь. Любовь есть свет. (Другого не было и нет!) Дитя цветущее и ветка. И человек, конечно, свет. Но разложившийся нередко. Свет — хлеб с голодным пополам. Прозрачно-золотистый храм. До мысли радующий око. При жизни явленная нам. Единственная явность Бога!

* * *

Впервые встал. Шатнуло вбок. Задумался почти печально. Смелей, смелей! Еще шажок! И да поможет тебе Бог Надежнее, чем сила ног, Стоять и мыслить вертикально!

* * *

Ну а теперь к себе, малыш. Хочу начать стихотворенье. Ты протестуешь, ты кричишь. Тебя уносят, мой малыш. Искусство — жертвоприношенье. За дело! Комната в дыму Сдирается с картины пленка. Да славится в любом дому Щебечущий цветок ребенка.

Паром

На гаснущих пиршествах жизни. На свадьбах и тризнах отчизны Всё меньше и меньше желанных. Всё больше и больше незваных. Друзья обратились в знакомых. Приветствовать странно кивком их. И не приветствовать странно Кивком же в дверях ресторана. Зато как естественно в морге. Где неуместны восторги. А те, что вышли в начальство, Не нас приглашают на чай свой, А если б и пригласили, В каком разговаривать стиле? В дилемме: паек или пайка? Есть некая тайная спайка. О чем рассказать могли бы Они. Но молчат по-рыбьи. Питаясь икрою пайковой. Хранимой, как тайна алькова. Наш Дарвин и без фрегата Открыл в человеке гада, Обратным ударом плети Задвинув тысячелетья. Что делать? И только к умершим Мы нашу любовь не уменьшим. Они новгородское вече По радио ловят под вечер, Дознаться хотят до причины Страны ли своей ли кончины. Должно быть, опущенный кабель, Размыло от каплющих капель, И не сотрясает глушитель Тамошнюю обитель. Раздавлены наши надежды, Как мальчики в Будапеште Или как женственность Праги, Сама приспустившая флаги. Разбрызгало нас, раскромсало. Свихнувшихся тоже немало. Их души, смешавшись с мозгами. Отваливались кусками. Иные далеко-далече От нас и от нашей речи. Другие вроде поближе. Понятнее те, что в Париже: Уроды соборов милее Уродов на Мавзолее, Хотя б потому, что грифоны Не шамкают в микрофоны. Мы те же и всё же не те же. Всё реже, и реже, и реже Бывалые наши застолья И шуток свободных фриволье. И хлоркой продутых вокзалов Несет от банкетных бокалов, И хочется, больше не споря. Домой — из чужого подворья. Домой! Но всё меньше родимых, Развеяло ветром, как дым их Очнешься — ни дыма, ни дома… Но местность как будто знакома. Очнешься! Как сиро! Как сыро! Отбился я, что ли, от мира? Конец! Но, быть может, начало. Скрипучие доски причала. Река с рукавами Кодора. Паромщик багром до упора Налег, и со скрежетом блока Срывается в темень потока Огромный паром неуклюжий… Как тихо внутри и снаружи! И дальше на левобережье Не виден ни конный, ни пеший. А помнится, в детстве, бывало. Когда рукава затопляло. Встречали родных в половодье. Держа лошадей за поводья. …Качнулся фонарь или лампа. Паромщик! Да это ж Харлампо! Теперь он хозяин парома Пастух наш, сменивший Харона. А дядя, умерший от рака, Насмешник, смеется: — Однако И здесь мы не можем без грека. Как горцы без козьего млека. — Повыше фонарь или лампу! — Я крикнул: — Да ты ли, Харлампо?! Я помню жестокую дату. Вас вывезли в сорок девятом И сбросили в степь Казахстана… Он глянул сурово и странно И молвил по-гречески: — Нэпе, В гробу я видал ваши степи. Я грек. А у грека Эллада, Эгейского моря прохлада. И мрамор, над миром парящий. Мне снится всё чаще и чаще. О нас, что в барханы зарыты. Не вспомнили ваши пииты. И только в родные пределы. Без визы пройдя Дарданеллы, Как плакальщицы, дельфины Три дня волновали Афины. Но что там! И греки легко нас Забыли… О, хронос! О, хронос! Он смолк, и в молчании горьком Стал черпать из днища ведерком, Как будто не течь, но теченье Потока имело значенье. Как будто не это корыто Спасал он, но честь Демокрита. Я крикнул: — Фонарь или лампу Повыше! Кто рядом, Харлампо? Он молвил, огонь подымая: — Сегодня раскладка такая — Твои здесь. Я их горевестник, А брат твой мне брат и ровесник. Как будто от взрыва над крышей Взметнулись летучие мыши! И вдруг! Но без стен и без крыши, Я признаки нашего дома Узнал в очертаньях парома. Да, брат мой… Его по затылку Признал я. Склонившись, бутылку. Отнюдь не с запиской, конечно. За борт окунал он прилежно. (Следила сестра безутешно.) Кто смолоду с Бахусом свыкся. Тот пьет и над водами Стикса. А рядом кузен огнеглазый. Охотником и скалолазом Он был, но в тюрьме по доносу Загнулся, не вынув занозу Из сердца, как истинный кровник. Хоть умер недавно виновник. Он так говорит: — Перевозчик, Прибудет на днях мой доносчик. Он умер, но все же вторично Я должен убить его лично. На банке передней у края, Какую-то ручку строгая. Белея рубахой нательной Мой дед примостился отдельно. — Ах, дедушка мой горбоносый. Твои ли несметные козы Трещали в чегемских чащобах. Пугая коров крутолобых? Блеющим водопадом Стекали к загонным оградам? Но дед меня слушать не хочет И словно при жизни бормочет: — Слюнтяи! Ленивое племя! Пахать, говорю, уже время! …Бывало, с последней звездою За первой ступал бороздою, Шел, землю взрезая, как масло. Покуда заря не погасла. Пласты за пластами валились, Как дымные ломти, сочились Земли нашей жирные комья… И словно осекся: — О чем я?! — И сквозь задрожавшие губы, — Сгубили быков душегубы. Не знаю я, как там на небе. Кто занят заботой о хлебе. Но к Богу, сбираясь по круче С мотыгой, я думаю, лучше. Я думаю, и без чегемцев Хватает ему иждивенцев. …Он ручку в клинок забивает И вмиг обо мне забывает. А вот на корме моя мама… На берег покинутый прямо Глядит и глядит ненаглядно, Не видит меня, вероятно. И шепчет, я слышу, со вздохом: — Мне сын мой привиделся плохо. Мы все-таки вместе отныне, А он там один на чужбине. У губ ее горькая складка. Как сладко, бывало, как сладко Ту складку при жизни хотелось Разгладить… Да вот не успелось. …Аресты, и войны, и ссылки. В Сибирь принимались посылки. А что в них? Чеснок да консервы. Но ищут приемщицы-стервы Оружья, точнее, записки — И в клочья — табачные низки. Как будто на листьях табачных Шифровки о происках мрачных. Посылки ползли, доползали. Хотя и не знаю, всегда ли. Но чаще всего адресаты, Не выдержав зимней осады. Невидимые за ширью. Лежали уже под Сибирью, Как некая плата за злато. Что вырыла та же лопата. Чесночные связки над ними Могли быть венками сухими. В стране суетливых героев. Бараками Север застроив. Пьянея от ласки и таски. В предчувствии неувязки, Наркомы, как наркоманы. Зубами ломали стаканы. Шел пир победивших лакеев. Но дым его жирный отвеяв. Который стоял коромыслом. Ты стала достоинством Смысла. Беззвучною силой презренья. Рождая на миг уваженье. Отпрянувшего шакала. Но стая опять подступала. Печальная здравость крестьянки В ребенке, в подростке, в подранке, Энергию боли сгущала В какой-то кристалл идеала. Царапающий алмазом. Но сохраняющий разум. О, как ты несла свою ношу! О, мама! Я тоже не сброшу. Пока в этом мире я значусь, О вас расскажу и расплачусь. Пред Господом с этою книгой Предстану, как дед мой, с мотыгой. Прощайте, прощайте, прощайте. Хотя бы во сне обещайте. Являться и вновь уноситься. Душа — это легкая птица. Навряд ли о жизни загробья Расскажут мне ваши подобья. Но мысленно: — Кто там? — прикинешь И как-то спокойней за финиш. А если подробности вытрясть Из мужества — детская хитрость — Быть может, стремление к маме. Хотя и не ведаем сами. Но я не скажу, что убийца Есть средство с любимыми слиться. Прощайте, прощайте, прощайте! И сны мои вновь навещайте! Что смерть? Это путь населенья Из города снова в селенье. Но так ли, как в детстве, бывало. Когда рукава затопляло. Встречали родных в половодье. Держа лошадей за поводья? Огонь над водой убывает. Мой дом от меня уплывает. Отбросив ненужные стены. И тает во мгле постепенно Огня покачнувшийся конус, И шепот далекий: — О, хронос!

Баллада о свободе

Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья, Так я таскался с тобою всю жизнь, пером по бумаге скребя. Свобода, где, когда, почему я полюбил тебя. Как тот, что пил, на копье опершись, и ел свой шашлык с копья? Свобода, как весело морю отдать своей невесомости груз. И красный сок течет по щекам — свобода — разбитый арбуз! Свобода, я за оркестром бегу и рядом собачка моя. Белочка, мы за свободой бежим, свободные, ты и я! Свобода — это впервые верхом. Не тряская рысь, а галоп. И ветер, волнуя, целует меня, как женщина мальчика — в лоб Свобода — ты дядя любимый мой с вечной усмешкой у рта. И легкость! Легкость, легкость во всем! Легкость и острота! И вдруг он исчез. И детство в разрез! Прощай, капитан Немо! Бухта Нагаева. Магадан. Мое первое в жизни письмо. Бухта Нагаева. Магадан. Как пионер в Артек, К дяде любимому по ночам я совершал побег. Нет, не возмездье меня вело в глухой, одинокой борьбе. Нет, не возмездье меня вело, а только любовь к тебе. Можно и без свободы прожить. Это как жизнь при луне. Но круглосуточный лунный свет ужас внушает мне. И если я пел над бегущей волной — серебристый бег ковыля, И водопад дрожал, как клинок, и женщиной пахла земля; И если сумерки я воспел опущенных тихо ресниц; И взлет дирижерских рук сравнил со взлетом множества птиц; И если в позе стекающих ив мерещился мне всегда Призыв к милосердию и чистоте — молитва или вода; И если в горах в болтовне пастухов дохнуло Гомером вдруг: — Да будь ты горящей рубашкой на мне — тебя я не скину, мой друг! И если я с мордою льва сравнил нахмуренный взгляд айвы, И тайну внезапных смертей открыл — авитаминоз любви; И если ловил я приметы земли яростно и остро. Как рот мальчугана после игры бурлящее ловит ситро; И если я понял: вечерняя грусть, природы пригашенный свет — Прививка печали, чтоб все-таки жить в мире, где мамы нет; И если ценил я приметы земли: пахнет кувшином винцо, У раздувающего огонь богоподобно лицо! И если любил я приметы земли: к финишной ленте стремясь. Грудью бегуньи подхвачена страсть и опадает, струясь!

* * *

И если любил я приметы земли, думаю, было за что: На электрическом счетчике вдруг — ласточкино гнездо! И если действительность я приподнял и приспустил небосвод, И место их встречи искусством назвал и это искусство живет! И если я сам чинодрала скрестил с обычной домашней козой, То все потому, что свободу любил, воздух ее золотой! Как тот, что пил, на копье опершись, и ел что придется с копья. Так я таскался с тобою всю жизнь в лохмах надежд и репья. Нет, не возмездье меня вело в глухой одинокой борьбе. Не романтическое весло, а только верность тебе. Входило в условье игры обнажать фланги и личный тыл, За каждый расплывчатый снимок твой я теплою кровью платил. Этого не отнимет никто. Это мне было дано. Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино. Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча Даже в Кремле улыбнулся один — и схлопотал строгача. Лики чинов позднее мрачил вид мой, всего окромя, Как если б в райком въехал верхом, копьем в коридорах гремя! То ли свидетель жизни иной, то ли на эту — прицел… Так Сталин на сына от первой жены, глядя на Яшу, мрачнел. Конечно, наивность; я молод был и в этом не вижу вины: Сумма улыбок, надеялся я, изменит характер страны. Улыбка — в бездонное небо глазок или на пыльный тракт. Утечка пафоса и вообще внегосударственный акт. Но это угрюмство подвальных лиц меня убивало всегда: Теперь я стыжусь того, что хотел, но не стыжусь стыда. Слепому, который еще не шагнул, но уже перила схватил. Надежней перила без лестниц, чем лестницы без перил. Слепому, который, перила схватив, уже в пустоту шагнул, О том, что он знает, мешает сказать потусторонний гул.

* * *

Эта страна, как огромный завод, где можно ишачить и красть. Что производит этот завод? Он производит власть. Власть производит, как ни крути — хочешь, воруй и пей! Ибо растление душ и есть — прибыль, сверхприбыль властей. И вещество растленных душ (нация, где твой цвет?) Власти качают для власти, как из кита спермацет.

* * *

Как время крестьянам погоду ловить — самая благодать! — Как время женщину удержать и время с женщиной рвать. Так, думаю я, для каждой страны есть исторический миг… Встань за свободу и стой стоймя! Не устоял — не мужик. Мы прозевали время свое, прошляпили, протрепав. В этой стране все зыбко плывет, даже тюремный устав. Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи. Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои.

* * *

Бег под кнутом! Бег от кнута! Пьянки — загранки! — Закрут! Бег под кнутом! Бег от кнута! И никогда — на кнут. — Стой, кто идет! — Я же стоял?! — Если стоял — ложись! — Я ведь лежал! — Если лежал, мать твою, в землю вожмись! Какому Шекспиру?!.. Волчицей Светлана летит из кольца! При помощи праха мужа бежала от праха отца! От черного юмора этих вестей можно сойти с ума. Но безумие новостей здравого жаждет ума!

* * *

С этой страны, как ковер со стены, содрали этический слой Дворянства! И великий народ стал великой туфтой. Грустно. И ни черта не понять, что там мозгует режим: Северным рекам шеи свернуть или отнять Гольфстрим! В галстуках новая татарва. Впору сказать: Салям! Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам. Мне надоел бледнолицый Ислам! Грязный Шахсей-вахсей, Где битый цепями укажет сам на слабые звенья цепей! Не то чтобы с гор или с неба упал и отряхнул штаны, Я генетически не совпадал с рефлексами этой страны! Мимика, жесты, мигающий глаз, пальцев хозяйский знак. Я понимать не желаю язык сторожевых собак! Не понимаю и не пойму! Предпочитаю отлов! Стою, как последний индеец, с копьем — ни шашлыков, ни зубов! Бухта Нагаева. Магадан. Дикое слово — цинга. Помнится, дядя из дома просил юмора и чеснока. Тень его встречу. Я старше теперь. Можно признаться ей: «Так получилось, но всю свою жизнь я верен улыбке твоей».