Паром

Летучая мышь

Устав от первобытных странствий Под сводами вечерних крыш. Вне времени, хотя в пространстве. Летучая трепещет мышь. Как будто бы под мирным кровом. Тишайший нанеся визит, В своем плаще средневековом Вдруг появился иезуит. И вот мгновенье невесомо. Как серый маленький дракон. Кружит, принюхиваясь к дому: Что в доме думают на сон? Так порождает суеверье Ее неслышимый полет Не тем, что выродились перья, А тем, что птица не поет. Она колышется над нами, Прильнув к открытому окну, Пастообразными крылами Прядет гнилую тишину. Толчется птица и не птица, Кружит, безмолвие храня, И вдруг на светлое садится. Но светлого боится дня. И этот облик полуптичий Висит, неясностью страша. Но с адским символом двуличья Не соглашается душа. Добычи вечная дележка Под сводами пещер и крыш… Сова — летающая кошка — Летучую кромсает мышь!

Опоздавшие к пиру

Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Захмелевшие гости, Кверху лица задрав, Как бы с радостной злостью Ошарашили: — Штраф! Отшутиться потуги: Значит, снова штрафник? Улыбаются други: Ты все тот же, шутник. Значит, снова на пушку? Значит, радуйся, цел? Он гостей и пирушку Трезво взял на прицел. Пиджаки или фраки — Не понять ни черта. Поутихли вояки — Только дым изо рта. И женились, поди-ка, Поубавился пыл. Только бывший заика Заикаться забыл. Обивали ладоши, Поднимали бокал… Постаревший святоша Алкоголиком стал. И страшнее, чем маски (На бюро! На парад!) — Лица в желтой замазке. Восковые подряд. Опоздавшие к пиру Пьют с расчетом, умно. Веселятся не с жиру. Им другое дано. Недовольны, не в жилу (Закуси! Сулугун!) Он берег свою силу. Как дыханье бегун. Он берег. А не слишком? Сжал мучительно рот: — Эту горечь, братишка. Что-то хмель не берет. Я кайлом и лопатой Двадцать лет продолбил, Я последний ходатай Магаданских могил. Значит, кончено? Крышка! Променяли на снедь! Эту горечь, братишка… — Пред-ла-га-ется петь! Словно обухом в темя Этот радостный крик. То ли рухнуло время, То ли треснул ледник. То ли в панике урки: Наше дело — хана! То ли в радость придурки: — Помянем пахана! От напитков ударных Зашатались миры От снегов заполярных До родимой дыры. Как рубаху с размаху, Баянист рвет меха. Разрывай хоть до паху — Не замоешь греха. Гости пьяны в дымину. Именинника дичь. Продымили домину, Хоть пожарников кличь. Этот прямо из глотки К умывалке прирос. Как на тонущей лодке Захлебнулся насос. Разъезжаются гости. В зверобойных мехах. Отработаны кости. Как на бойне в цехах. А хозяйка устала. Обескрыленный взгляд. — Вы с вокзала? — С вокзала. Надо ж, как говорят. Столько лет и событий… — Да, такие дела… — Ради бога, звоните, Мне еще со стола… В мутный час предрассветный, Среди страшных утрат. Что ему этот бедный Грустной женщины взгляд? Он уходит куда-то. Лагерей старожил. Одинокий ходатай Магаданских могил. Он уходит… Россия… Скрип шагов. Тишина. Словно после Батыя, Спит вповалку страна.

Германия (1934)

Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. У входа в рай стоял морфинист под вывескою «Аптека». Гипнотизеры средней руки на государственной службе. Читали доклады штурмовики о христианской дружбе. И равно летели потом под откос, слушая мерные звуки, И те, кого усыпил гипноз, и те, кто спали от скуки. А скука такая царила в стране, такое затменье рассудка, Что если шутка могла развлечь — только кровавая шутка Молчали надгробья усопших домов, молчали могилы и морги. И сын пошел доносить на отца, немея в холодном восторге. Орало радио на площадях, глашатай двадцатого века. Пока не осталось среди людей ни одного человека. А дни проходили своей чередой, земля по орбите вращалась, Но совесть, потерянная страной, больше не возвращалась.

Двое

Потрескивали по ночам цикады В сухом смолистом древнем сосняке. Они звучали странно, как цитаты Из книги вечности на мертвом языке. А тело юное дневным палящим жаром Бестрепетно дышало в простоте, Светящееся в темноте загаром, Остыть не успевало в темноте. И день вставал, как счастье, неподвижен. Чтоб тут же лечь в горячие пески. Под сосняком веснушчатым и рыжим Баркасы драили ночные рыбаки. Пыталась петь, слегка перевирала Мелодии полузабытой вязь. Ладонями песок перебирала. Стекала струйка, мягко золотясь. Такие же волна перетирала Песчинки у оранжевой косы. Ладонями песок перебирала. Текли и таяли песочные часы. Как струйка этого песка во власти Судьбы, по-своему сверяющей весы. Не понимали двое, что у счастья Такие же песочные часы. Не понимали двое. Но в наклоне Ее руки сквозила эта связь… Безвольно и безоблачно с ладони Стекала струйка, слабо золотясь.

Прощание с осенью

Последние осенние деньки. Над морем стелются прощальные дымки. У солнца над водой прощальный взгляд. А люди медлят и прощаться не хотят. Но солнце говорит: «Пора, прошу. Я вам еще с дороги напишу». В последний раз коричневый навар Вам в чашечки сливает кофевар. Медлительный в природе перелом. В последний раз работая веслом, Рыбак прощальную оглядывает ширь. Слепа судьба, но леска — поводырь. Клюет лобан! Вот тяжелеет снасть. Почуяв над собой чужую власть, Он гневно рвет тугую тетиву, С крючком во рту ныряет в синеву. Он будет плавать в темной глубине С железным привкусом свободы на губе. Закуривает медленно рыбак И долго смотрит на воду, чудак. Над морем зыблется голубоватый пар. Он кровью слушает лучей нежаркий жар… Перебирает прошлое в уме… Но что это под банкой на корме? Он шпильку ржавую — как этот день далек! Из-под ребра шпангоута извлек. И запах водорослей вдруг ударил в нос, Тяжелый, острый, тянущий взасос… Он думает: «Она стояла здесь. Железный привкус у свободы есть». А голос с пристани летит во все концы. Как бы приказ для всех: — Отдать концы!..

В зоопарке

В зоопарке узнал я, не в школе. Умирают фламинго в неволе. У директора вечно волынка: Нарушается план по фламинго. Умирают без шума, без жалоб… Что ей, птице, на ножке стояла б… В теплоте электрической грелки Подаются лягушки в тарелке. А по стенам от края до края Виды все африканского рая. Виды разные и пампасы, Травы красные, как лампасы. Над фламинго кричат попугаи. Колорит создавать помогая. Жизнь прекрасна. Одна лишь заминка: Умирают в неволе фламинго.

На катке

Чуть усталых от побежек По живому хрусталю Обожаю конькобежек. Конькобежцев не люблю. Только в девичьей натуре Эти гибкие круги. Удлиненные фигуры. Удлиненные шаги. В струях музыки и света Мчатся музыкой двойной Разноцветные планеты По орбите ледяной. Полюсов соединенье, Искры сыплются вразлет! Жар подспудного горенья Тянет девушек на лед. Что не скажется словами. Ни в какие времена, Пишут девушки ногами Вековые письмена. Я однажды расшифрую Борозду за бороздой, Как пластинку ледяную, Круг арены ледяной. Юной женственности сила Силы пробует не зря! Слишком долго тормозила Слишком вязкая земля… И покуда боги дремлют, Амазонки сквозь века Горячат и гонят землю Острой шпорою конька.

Студенты

На ужин — булка. Поцелуи, Как увлажняющие струи. Какая может быть зубрёжка, Когда луна глядит в окошко? Долой учебник и тетради! От хохота трясутся пряди. Летят шпаргалки, как листовки — Знак забастовки. Ему или себе в угоду Влетает в зеркало, как в воду! Ужимки и дикарский танец, Смущающий зеркальный глянец. Но не смущается напарник: — Огня, — кричит, — я твой пожарник! К нему в объятья, полыхая, На койку прыгает, лихая. От сумасшедшего веселья Дрожит студенческая келья.

Вечер

Серебристый женский голос Замер у опушки. Гулко надвое кололось Гуканье кукушки. День кончался. Вечерело На земной громаде. В глубине лазури тлела Искра благодати. День кончался. Вечерело В дачном захолустье. И душа сама хотела Этой свежей грусти. И, как вздох прощальный, длился Миг, когда воочью Божий мир остановился Между днем и ночью.

Ода апельсину

Хозе Ф.

О апельсин, моя отрада, Мы в южном все-таки родстве. Ты — как внезапная Гренада В январской ледяной Москве. В нас оживают сластолюбы При виде долек золотых. Преувеличенных, как губы У современниц молодых. Вокруг оранжевого шара Движенье стужи и жары. Но проспиртована недаром Ткань его плотной кожуры. Еще отравленные тучи Дождят с отравленных небес. Но сладок дух его могучий. Он в панцирь золотистый влез. Так мы храним от жизни хмурой Надежды сладостный мотив. Своею собственною шкурой Всю горечь быта процедив. И мир становится огромней, Когда великолепный плод С лотка морозного в лицо мне Испанской кровью полыхнет!

Упряжка

Что за выдумка, однако? Среди зимних сосен рыжих Впереди бежит собака. Сзади — девушка на лыжах. Легкой палкою махая. Поводок в руке — внатяжку. Мчится девушка лихая, Рвется храбрая упряжка. В снежном вихре, в клубах дыма Налетели, пролетели. Полыхнул румянец мимо. Мимо лыжи прошумели. Здравствуй, творческая тяга. Жизни древняя приманка. Ты, лохматая собака. Ты, лохматая беглянка. Только пар качнулся зыбко Над лыжней, едва протертой. Мне запомнилась улыбка На большой собачьей морде. Затихает в дальней чаще Серебристое виденье. Ну, а что такое счастье — Чудо, молодость, везенье? Может, зимняя дорога. Да веселая отвага. Да фантазии немного. Да хорошая собака.