Паром

Бывает, сын, с детьми играя…

Бывает, сын, с детьми играя. Заметив издали меня, Замрет и смотрит не мигая, А за спиною беготня. Нырнуть в игру или хотя бы На миг рвануться и прильнуть? Ах, с папою или без папы Еще до вечера чуть-чуть! О, этот взгляд, мне душу рвущий. Как бы рассеянный слегка. Неузнающий, узнающий. Издалека, издалека!

Свадьба

Уютная зелень, усадьба Стоит у подножия гор. Абхазская гулкая свадьба Выходит столами во двор. Как беркуты, хохлятся старцы. Целую их нежно в плечо. Вы живы еще, ачандарцы. Так, значит, мы живы еще! Хоть сдвинулось что-то, конечно, Чего удержать не смогли. У коновязи небрежно Стоят табунком «Жигули». И кто-то базарит кого-то, И в голосе истая страсть. Разинута крышка капота. Как некогда конская пасть. А рядом топочутся танцы, И ноги стегает подол, И парни, как иностранцы, В ладони: — Хоп! Хоп! Рок-н-ролл! и девушка с глупой ухмылкой Все тянет-потянет баян. А этот танцует с бутылкой, Должно быть, напился, болван. Где гордая скромность чонгури. Где статная стройность парней? Так волны всемирной халтуры Бушуют у наших корней. Моторами мир исскрежещен, И мы устаем без причин От слишком размашистых женщин И слишком крикливых мужчин. Лишь сумрачно хохлятся старцы, И шепчется мне горячо: — Вы живы еще, ачандарцы. Так, значит, мы живы еще! Что делать? Эпохи примету. Глотаю бензинный дурман. Но только не музыку эту. Не этот на пузе баян!

Жалоба сатирика по поводу банки меда, лопнувшей над рукописью

Возясь с дурацкой ножкою комода, На рукопись я скинул банку меда. Мед и сатира. Это ли не смелость? Но не шутить, а плакать захотелось. Расхрустываю клейкие листочки. На пальцы муравьями липнут строчки. Избыток меда — что дерьма достаток. Как унизительны потоки этих паток! (Недоскребешь, так вылижешь остаток.) Что псы на свадьбе! Нечисть и герои. Достойные, быть может, новой Трои, Заклинились, замазались, елозя! И скрип, и чмок! Как бы в грязи полозья. Все склеилось: девица и блудница. Яичница, маца, пельмени, пицца… А помнится… Что помнится? Бывало, Компания на бочках пировала. Ах, молодость! Особенно под утро Дурак яснеет, отливая перламутром. Цап индюка! И как баян в растяжку! И в гогот закисающую бражку! Я струны меж рогами козлотура Приструнивал, хоть и дрожала шкура, Вися между рогов на этой лире. Без сетки предавался я сатире. Сам козлотур заслушался сначала. Он думал, музыка с небес стекала. Радар рогов бездонный этот купол С тупою методичностью ощупал. Потом все ниже, ниже, ниже, ниже… (Я хвастаюсь: влиянье сладкой жижи.) Засек… Счесал… И ну под зад рогами! Как комбикорм, доносы шли тюками! Смеялся: — Выжил! Горная порода! — Вдруг шмяк — и доконала банка меда. Противомедья! Яду, Яго, яду! Но можно и коньяк. Уймем досаду. (Он тоже яд по нынешнему взгляду.) В безветрие что драться с ветряками? Костер возжечь неможно светляками. Швыряю горсть орехов на страницу. Мой труд в меду, сладея, превратится В халву-хвалу, точнее, в козинаки. Хрустящие, как новые гознаки. О господи, зачем стихи и проза? Я побежден. Да здравствует глюкоза! Но иногда…

Талант

Явленье нового таланта Благословляем наперед. В нем радость юного атланта. О, как он далеко пойдет! О нем мы судим без усилий По храброй доброте лица, По звону струнных сухожилий, Не понимая до конца. Что уязвимы все таланты Самой открытостью чела. Страшнее лагерной баланды Туманная реальность зла. Тебя блондинка изувечит Или издательская мышь. И все-таки лети, мой кречет. Хоть от судьбы не улетишь!

Юность

Где луг во всем великолепье И василеют васильки, Где росчерк ласточки на небе Быстрее пушкинской строки? Где ветер свежий и упругий, Как первый с грядки огурец? Струились волосы и руки. Дождь заструился наконец. Где облик девушки и цапли И под сосной веселый страх. Где холодеющие капли На лбу, на шее, на зубах? Где звон посуды на веранде После прогулки и дождя. Где легкий разговор о Данте Или о странностях вождя? Где круг друзей-единоверцев И споры, споры — грудью в грудь? Где с водкой чай, где шутка с перцем. Но не обидная ничуть? Где взрывы смеха на веранде И жажда честной новизны, Где вариант на варианте Всемирных судеб и страны? Где все, кого потом утрачу (Еще юны, еще легки!), Где друг, оставивший нам дачу И укативший в Соловки? Где этот дух, где этот запах. Где этот смех, где этот вздох, Где ты, как яблоко, в накрапах. На переломе двух эпох?

Ода всемирным дуракам

Я кризиса предвижу признак И говорю: — В конце концов Земле грозит кровавый призрак Переизбытка дураков. Как некогда зерно и кофе, Не топят дурака, не жгут. Выращивают на здоровье И для потомства берегут. Нам демонстрируют экраны Его бесценный дубликат, И в слаборазвитые страны Везут, как полуфабрикат. Крупнокалиберной породы Равняются — к плечу плечо, А есть на мелкие расходы. Из местных кадров дурачье. Их много, что в Стамбуле турков. Не сосчитать наверняка. А сколько кормится придурков В тени большого дурака! Мы умного встречаем редко. Не встретим — тоже не беда. Мыслитель ищет, как наседка Не слишком явного гнезда. Зато дурак себя не прячет. Его мы носим на руках. Дурак всех умных одурачит, И умный ходит в дураках. Дурак — он разный. Он лиричен, Он бьет себя публично в грудь. Почти всегда патриотичен, Но перехлестывает чуть. Дурак отечественный, прочный. Не поддается на испуг. А есть еще дурак побочный. Прямолинейный, как бамбук. Хвать дурака! А ну, милейший. Дурил? Дурил. Держи ответ. Вдруг волны глупости новейшей Накрыли, смыли — наших нет. Бессильна магия заклятья. Но красной тряпкой, как быков. Великолепное занятье Дразнить всемирных дураков!

Гневная реплика бога

Когда возносятся моленья. Стараясь небо пропороть: — Прости, Господь, грехопаденье. Чины, гордыню, зелье, плоть… Теряет вдруг долготерпенье И так ответствует Господь: — Вы надоели мне, как мухи! От мытарей спасенья нет! Ну, ладно бы еще старухи. Но вам-то что во цвете лет?! Я дал вам все, чем сам владею. Душа — энергия небес. Так действуйте в согласье с нею Со мною вместе или без! Не ждите дармовых чудес. Я чудесами не владею! У нас по этой части бес. Душа — энергия небес. Тупицам развивать идею Отказываюсь наотрез!

Русский язык

Когда фанатик-словоблуд Дал тезис черни: бить лежачих! В халтуру выродился труд И стало подвигом ишачить. Когда рябой упырь народ Распял, размазал сапогами. Растлил, как женщину, урод. Под нары затолкав пинками. Когда морозный нашатырь Бил прямо в зубы за Уралом, Народ в телятниках в Сибирь Валил, валясь лесоповалом… Среди загаженных святынь Кто не признал холопских лямок. Кто встал твердынею твердынь? Дух языка, воздушный замок! Какое диво, что сатрап Не охамил твои чертоги. Народу в глотку вбивший кляп С тобой не совладал в итоге! Цитатки, цыканье, цифирь. Как сатанинское обличье. Кровосмесительный пузырь. Лакейское косноязычье! А что народ? И стар и мал. Растерзанный и полудикий, У репродуктора внимал Камланью грозного владыки. Язык! Как некогда Господь Под этим грустным небосводом, Животворя и сушь и водь, Склонись над собственным народом. Всей мощью голоса тебе Дано сказать по праву, Отче: — Очухайся в дурной гульбе. День Божий отличи от ночи! Иначе все! И сам язык Уйдет под чуждые созвездья. Останется животный мык За согреховное бесчестье! …Когда-нибудь под треск и свист Родную речь эфир означит. В мазуте страшный тракторист. Не зная сам чему, заплачет.

Возвращение

Мне снилось: мы в Чегеме за обедом Под яблоней. А мама рядом с дедом В струистой и тенистой полосе. Жива! Жива! И те, что рядом все: Дядья и тетки и двоюродные братья. На бедной маме траурное платье. О мертвых память: значит, это явь. Дымится мясо на столе и мамалыга, (Кто в трауре, тот жив — точна улика!) И горы зелени и свежая аджика. А брат кивает на нее: — Приправь! Кусок козлятины, горячий и скользящий. Тяну к себе, сжимая нежный хрящик. И за аджикой. Но козлятины кусок Вдруг выскользнул и шмякнулся у ног. Как в детстве не решаюсь: брать? Не брать? — Бери, бери! — кивнул все тот же брат, — Здесь нет микробов… — Замер виновато И покосился на второго брата. Но почему? Догадкою смущаюсь И чувствую: плыву, плыву, смещаюсь. И лица братьев медленно поблекли. И словно в перевернутом бинокле. Себя я вижу чуть ли не младенцем. А рядом мама мокрым полотенцем Отвеивает малярийный жар. Мне так теперь понятен этот дар! Сладящая, склонившаяся жалость. Там на земле от мамы мне досталась. Там утро новое и первый аппетит, И градусник подмышку холодит. Там море теплое! Я к морю удираю, С разбегу бухаюсь и под скалу ныряю. Вся в мидиях скала, как в птичьих гнездах. Выныривай, выпрыгивай на воздух! Ногой — о дно и выпрыгни, как мяч! Спокоен берег и песок горяч. Домой! Домой! Там мама на пороге Меня встречает в радостной тревоге: — Ты был?.. — Молчу. Чтоб не соврать, молчу я. Полулизнет плечо, полуцелуя. И эта соль и эта боль сквозная — Вся недолюбленная жизнь моя земная! Тогда зачем я здесь? Зачем? Зачем? Во сне я думаю… А между тем Второй мой брат на первого взглянул, И ярость обозначившихся скул Была страшна. И шепот, как сквозняк, Беззвучно дунул: — Сорвалось, тюфяк! Я пробудился. Сновиденья нить Распутывая, понял: буду жить. Без радости особой почему-то. Но кто сильней любил меня оттуда. Не знаю я. Обоим не пеняю. Но простодушного охотней вспоминаю. Он и аджику предложил, чтоб эту местность Я подперчил и не заметил пресность.

Жизнь заколодило, как партия в бильярд…

Жизнь заколодило, как партия в бильярд В каком-нибудь районном грязном клубе. Здесь на земле давно не нужен бард, А мы толчем слова, как воду в ступе. И все-таки за нами эта твердь И лучшая по времени награда: Для сильной совести презрительная смерть Под натиском всемирного распада.

Язык

Не материнским молоком, Не разумом, не слухом, Я вызван русским языком Для встречи с Божьим духом. Чтоб, выйдя из любых горнил И не сгорев от жажды, Я с ним по-русски говорил, Он захотел однажды.

Опала

Еще по-прежнему ты весел И с сигаретою в зубах Дымишь из модерновых кресел Во всех присутственных местах. Еще ты шутишь с секретаршей И даришь ей карандаши. Но сумеречный призрак фальши Колышется на дне души. Еще в начальственном обличье Ничто и не сулит беду, Но с неким траурным приличием Тебе кивнули на ходу. Еще ты ходишь в учрежденье, Еще ты свойский человек. Но желтой лайкой отчуждения Стянуло головы коллег. И тот, кого считал ты братом, С тобой столкнувшись невзначай. Как бы кричит молчащим взглядом: — Не замарай, не замарай! И как там стойкостью ни хвастай, Прокол, зияние в судьбе. Зрак византийский государства Остановился на тебе.