Паром

Л С

Мне нужен собрат по перу — Делиться последней закруткой, И рядом сидеть на пиру, И чокаться шуткой о шутку. Душа устает голосить По дружбе, как небо, огромной. Мне некого в дом пригласить, И сам я хожу, как бездомный. Тоскуем по дружбе мужской. Особенно если за тридцать. С годами тоска обострится. Но все-таки лучше с тоской. Надежды единственный свет, Прекрасное слово: «товарищ»… Вдруг теплую руку нашаришь Во мраке всемирных сует. Но горько однажды открыть, Что не во что больше рядиться, С талантом для дружбы родиться. Таланта не применить… Тоскую по дружбе мужской Тоской азиатской и желтой… Да что в этой дружбе нашел ты? Не знаю. Тоскую порой.

Сирень и молнии. И пригород Москвы…

Сирень и молнии. И пригород Москвы Вы мне напомнили, а может, и не вы… Сирень и сполохи, и не видать ни зги, И быстрые по гравию шаги, И молодость, и беспризорный куст, И самый свежий, самый мокрый хруст. Где кисти, тяжелея от дождя, Дрожмя дрожали, губы холодя. Дрожмя дрожали, путались, текли. И небом фиолетовым вдали Твой город, забегая за предел, Библейским небом грозно пламенел И рушился, как реактивный вал, И в памяти зияющий провал. Так значит — все? Так значит — отрешись? Но я хочу свою додумать жизнь. Когда дожить, в бесчестие не впав. Нет признаков, мой друг… Иль я не прав? Но почему ж так хлещут горячо Сирень и молнии и что-то там еще. Похожее на плачущую тень? Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…

Молитва за Гретхен

Двадцатилетней, Господи, прости За жаркое, за страшное свиданье, И, волоса не тронув, отпусти, И слова не промолви в назиданье. Его внезапно покарай в пути Железом, серой, огненной картечью. Но, Господи, прошу по-человечьи. Двадцатилетней, Господи, прости.

Баллада о блаженном цветении

То было позднею весной, а может, ранним летом. Я шел со станции одной, дрозды трещали где-то, И день, процеженный листвой, стоял столбами света. Цвела земля внутри небес в неповторимой мощи. Четыре девушки цвели внутри дубовой рощи. Над ними мяч и восемь рук, еще совсем ребячьих. Тянущихся из-за спины, неловко бьющих мячик. Тянущихся из-за спины, как бы в мольбе воздетых, И в воздухе, как на воде, стоял волнистый след их. Так отстраняются, стыдясь минут неотвратимых, И снова тянутся, любя, чтоб оттолкнуть любимых. Так улыбнулись мне они, и я свернул с дороги. Казалось, за руку ввели в зеленые чертоги. Чертоги неба и земли, и юные хозяйки… Мы поиграли с полчаса на той лесной лужайке. Кружился волейбольный мяч, цвели ромашек стайки. Четыре девушки цвели, смеялись то и дело, И среди них была одна — понравиться хотела. Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной, Глазами — радостный испуг от смелости крамольной. Был подбородка полукруг еще настолько школьный… Всей добротой воздетых рук, улыбкою невольной. А я ушел своим путем и позабыл об этом. То было позднею весной, а может, ранним летом. Однажды ночью я проснусь с тревогою тяжелой, И станет мало для души таблетки валидола. Сквозняк оттуда (люк открыт!) зашевелит мой волос, И я услышу над собой свой юношеский голос: — Что жизнь хотела от тебя, что ты хотел от жизни? Пришла любовь, ушла любовь — не много и не мало. Я только помню — на звонок, сияя, выбегала. Пришла любовь, ушла любовь — ни писем, ни открыток. Была оплачена любовь мильоном мелких пыток. И все, что в жизни мне далось — ни бедной, ни богатой. Со мной существовало врозь, уничтожалось платой. И все, что мужеством далось или трудом упорным, С душой существовало врозь и становилось спорным. Но был один какой-то миг блаженного цветенья. Однажды в юности возник, похожий на прозренье. Он был превыше всех страстей, всех вызубренных истин. Единственный из всех даров, как небо, бескорыстен! Так вот что надо было мне при жизни и от жизни. Что жизнь хотела от меня, что я хотел от жизни. В провале безымянных лет, у времени во мраке Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге. И если жизнь — горчайший вздох, то все же бесконечно Благодарю за четырех и за тебя, конечно.

Однажды девушка одна

Однажды девушка одна Ко мне в окошко заглянула. Смущением озарена. Апрельской свежестью плеснула. И после, через много дней, Я замечал при каждой встрече. Как что-то вспыхивало в ней И что-то расправляло плечи. И влажному сиянью глаз. Улыбке быстрой, темной пряди Я радовался каждый раз. Как мимолетной благодати. И вот мы встретились опять. Она кивнула и погасла, И стало нестерпимо ясно. Что больше нечего терять.

Камчатские грязевые ванны

Солнца азиатский диск, Сопки-караваны. Стой, машина! Смех и визг. Грязевые ванны. Пар горячий из болот В небеса шибает. Баба бабе спину трет. Грязью грязь сшибает. Лечат бабы ишиас. Прогревают кости. И начальству лишний раз Промывают кости. Я товарищу кричу: — Надо искупаться! В грязь горячую хочу Брюхом закопаться! А товарищ — грустный вид. Даже просто мрачный: — Слишком грязно, — говорит. Морщит нос коньячный. Ну а я ему в ответ: — С Гегелем согласно, Если грязь — грязнее нет, Значит, грязь прекрасна. Бабы слушают: — Залазь! Девки защекочут! — Али князь? — Из грязи князь! — То-то в грязь не хочет! Говорю ему: — Смурной, Это ж камчадалки… А они ему: — Родной, Можно без мочалки. Я не знаю, почему В этой малокуче, В этом адовом дыму Дышится мне лучше. Только тело погрузи В бархатную мякоть… Лучше грязь в самой грязи, Чем на суше слякоть! Чад, горячечный туман Изгоняет хвори, Да к тому же балаган. Цирк и санаторий. Помогает эта мазь. Даже если нервный. Вулканическая грязь, Да и запах серный. Принимай земной мазут, Жаркий, жирный, плотный. После бомбой не убьют Сероводородной! А убьют — в аду опять Там, у черта в лапах, Будет проще обонять Этот серный запах. Вон вулкан давно погас, Дышит на пределе! Так, дымится напоказ, Ну, а грязь при деле. Так, дымится напоказ, Мол, большая дума, А внутри давно погас. Грязь течет из трюма. Я не знаю, почему В этой малокуче, В этом адовом дыму Дышится мне лучше! Вот внезапно поднялась В тине или в глине. Замурованная в грязь, Дымная богиня. Слышу, тихо говорит: — В океане мой-то… — (Камчадальский колорит) Скудно мне цевой-то… И откинуто плечо Гордо и прекрасно, И опять мне горячо И небезопасно. Друг мой, столько передряг Треплет, как мочало, А поплещешься вот так — Вроде полегчало.

На лежбище котиков

Я видел мир в его первичной сути. Из космоса, из допотопной мути. Из прорвы вод на Командорский мыс Чудовища, подтягивая туши. Карабкались, вползали неуклюже, Отряхивались, фыркали, скреблись. Под мехом царственным подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Обрывистое каменное ложе. Вожак загадочным (но хрюкающим все же). Тяжелым сфинксом замер на скале. Он словно сторожил свое надгробье. На океан взирая исподлобья С гримасой самурая на челе. Под мехом царственным подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Ворочая громадным, дряблым торсом, Секач над самкой годовалой ерзал, Сосредоточен, хладнокровен, нем, И, раздражаясь затянувшимся обрядом. Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом Хозяйственно оглядывал гарем. А молодняк в воде резвился рядом. Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом. Тот, разогнавшись, тормозил ластом И затихал, блаженно колыхаясь. Ухмылкой слабоумной ухмыляясь. Пошлепывая по спине хвостом. Но обрывается затишье и дремота. Они, должно быть, вспоминают что-то. Зевота скуки расправляет пасть. Как жвачка, пережеванная злоба Ласты шевелит, разъедает нёбо, И тварь встает, чтоб обозначить власть. Соперники! Захлебываясь, воя, Ластами шлепая, котиху делят двое. Кричащую по камням волоча. Один рванул! И темною лавиной С еще недокричавшей половиной К воде скатился и затих, урча. Два секача друг друга пропороли! Хрипя от похоти, от ярости, от боли. Воинственным охваченные пылом, В распоротых желудках рылись рылом. Заляпав кровью жаркие меха! Спешили из дымящейся лохани Ужраться до смерти чужими потрохами. Теряя собственные потроха… И хоть бы что! Подрагивало сало. Струилось лежбище, лоснилось и мерцало. Здесь каждый одинок и равнодушен. Покамест сам внезапно не укушен. Не сдвинут с места, не поддет клыком. И каждый замкнут собственной особой. На мир глядит с какой-то сонной злобой Недвижным гипнотическим зрачком. Здесь запах падали и аммиачно-серный Извечный дух вселенской свинофермы. Арктическая злоба и оскал. Здесь солнце плоское, закатное, рябое, Фонтаны крови над фонтанами прибоя, И сумрак, и гряда безлюдных скал. — Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлю Гадючьим семенем отравленную землю. Где мысли нет, там милосердья нет. Ты видишь сам — нельзя без человека! Приплюснута, как череп печенега. Земля мертва, и страшен звездный свет. А ночь текла, и млечная громада Спиной млекопитающего гада Отражена… И океанский вал. Над гулом лежбища прокатываясь гулом. Холодной пылью ударял по скулам И, пламенем белея, умирал.

Ночной пир на развалинах Диоскурии

А.Х.

Обжор и опивал Достойная опора, Я тоже обладал Здоровьем горлодера. Я тоже пировал При сборище и зелье. Где каждый убивал Старинное веселье. В непрочности всего, Что прочным предрекалось, Одно твое лицо. Как пламя, подымалось. Полуночной судьбы Набросок в лихорадке, И линия губы Как бы прикус мулатки. В непрочности всего Несбыточного, что ли… Вовек одно лицо Пульсирует от боли. И потому его На дьявольскую прочность В непрочности всего Пытает червоточность. И потому у губ Так скорбны эти складки, Но потому и люб Твой пламень без оглядки. Пусть обескровлен пир От долгих посиделок, И плотно стынет жир Предутренних тарелок… И страшен невпопад Трезвеющий Иуда, Его далекий взгляд Откуда-то оттуда… И все-таки, клянусь. Мы сожалеть не будем, Что нас подводит вкус От голода по людям. Ты слышишь чистый звук. За окнами простертый? Крик петуха, мой друг, Но этот город мертвый… Крик петуха, мой друг. Под млечным коромыслом. Где тонет всякий звук, Не дотянув до смысла.

Фальшь

Невыносима эта фальшь Во всем — в мелодии и в речи. Дохлятины духовной фарш Нам выворачивает плечи. Так звук сверлящего сверла, Так тешится сановной сплетней Питье с господского стола Лакей лакающий в передней. Прошу певца: — Молчи, уважь… Ты пожелтел не от желтухи… Невыносима эта фальшь, Как смех кокетливой старухи. Но чем фальшивей, тем звончей. Монета входит в обращенье. На лицах тысячи вещей Лежит гримаса отвращенья. Вот море гнилости. Сиваш. Провинция. Шпагоглотатель. Невыносима эта фальшь. Не правда ли, очковтиратель?! Давайте повторять, как марш, Осознанный необратимо, Невыносима эта фальшь. Да, эта фальшь невыносима.

Кюхельбекер

Защемленная совесть России, Иноверец, чужой человек. Что тебе эти беды чужие, Этот гиблый пространства разбег! Что тебе от Москвы до Тибета — Ледовитый имперский простор? Что тебе это все? Что тебе-то? Этот медленный мор, этот вздор? Что тебе это мелкое злобство, На тебя, на себя, эта ложь? Как вкусившего сладость холопства Ты от сладости оторвешь? Что тебе эти бедные пашни, Что пропахли сиротским дымком, Что тебе эти стены и башни. Цвета крови, облитой белком? Что тебе? Посмотрел и в сторонку. Почему же, на гибель спеша, В ледовитую эту воронку, Погружаясь, уходит душа…

Лев Толстой в Ясной Поляне

От тесноты квартир, от пресноты, От пошлости любого манифеста В горах вам не хватало высоты, А на земле вам не хватало места. Какая же устроит благодать Вас, неустроенных у всех времен на стыке? И не могла оседлость оседлать. Хотя пытались многие владыки. Пытались и пытали эту прыть. Догадываясь смутно и тревожно: Движенье мысли невозможно победить. Хотя, конечно, попытаться можно. Летело в ночь от страждущей души Усталому и сумрачному богу: — Страданием страданье ублажи И обреки на вечную дорогу! От Беринга куда-то на Таймыр, От тесноты в тоске по океану… Так можно ли, когда неясен мир. Не бросить, прокляв. Ясную Поляну? Так, изменяя собственной родне. Вы в странствиях искали постоянства. Не странно ли, в такой большой стране Вы умирали в поисках пространства? Тесны моря. Объятия невест. Тесна Сибирь, и тесен каждый город. О, ищущий руки российской жест И сладострастно рвущий тесный ворот! Он верою сломал неверию Хребет. Но пусты невода. Он словом победил империю. Но не был счастлив никогда.

Тютчев

Откуда этой боли крик Или восторг в начале мая? Смешной и суетный старик Преображается и вмиг Меч гладиатора вздымает! Многообразна только мысль, Все остальное исчерпалось. Над нами тютчевская высь — Испепелись и воскурись! — Попробуй взять ее — осталась. Что чудо лирики? Огонь, Из бездны вырванный зубами. И странен стих, как звездный камень, С небес упавший на ладонь.