Партизаны в Бихаче

— Это ты только так говоришь, а угадать ни за что не угадаешь.

— Ты видел товарища Тито! — коротко выпалил Скендер, как Йово Станивук, когда стреляет одиночными.

Джураица от неожиданности вздрогнул, но тут же обиженно надул губы:

— Так нечестно! Тебе кто-то сказал!

— Да нет же, клянусь тебе.

Джураица, чуть не плача, покачал головой:

— Я хотел вам первым такую новость сообщить, а ты тут… Ведь признайся, ты же не знал, что он прибыл сюда, а просто так, наобум ляпнул?

— Конечно наобум, — стал утешать его я, — откуда ему знать.

Джураица сразу успокоился и начал с увлечением рассказывать, точно удивительный сон:

— Вон там я его видел, возле штаба… Я сначала подумал, что это Шоша приехал, а когда подбежал ближе, смотрю — он! Курит трубку, оглядывается вокруг и улыбается. На что-то рукой показывает, но штабные вокруг него столпились, ничего толком не разглядишь.

— А ты, однако, все же разглядел? — одобрительно подхватил Скендер.

— Все-все, от меня ничего не укроется: на ремне через плечо пистолет висит, а носит он сапоги и форму из такого толстого сукна! Я его сразу узнал, он точь-в-точь такой, как на фотографии… С ним дядя Янко стоял, и я не решился подойти ближе.

— Ага, побоялся небось, как бы дядя Янко не спросил, у кого это вы с Лияном нашли «позаимствованного» коня?

— Вовсе нет, он нас и не спрашивал про это, когда мы коня привели, а просто… он мне тогда дал пригоршню орехов, словно я маленький, вот мне и стало стыдно. Ты только представь, что бы было, если б он перед товарищем Тито про те орехи упомянул, — у меня винтовка на плече, а тут орехи.

— Может, дядя Янко узнал, что тебя Ораяром зовут?

— Ничего он не узнал, просто решил, что я еще мальчишка, — грустно ответил Джураица. — Ну ничего, вы меня еще узнаете, дайте срок.

— Да ладно тебе, куда спешишь, еще успеешь себя показать, — стал я его утешать, но Джураица, хмуря брови, лишь упрямо замотал головой:

— Только и знаете: подожди да не спеши! Ты лучше, товарищ Бранко, скажи этому твоему Николетине, что я уже не первоклашка какой-нибудь. Он меня увел из дому? Увел. А теперь хочет, чтобы я всю жизнь только в его заплатанный зад пялился?

Скендер добродушно захохотал и, обняв Джураицу за плечи, сказал:

— Ты прав, мой Джураица. Нешуточный бой идет, тут уж не смотрят, кто дорос винтовку носить, а кто нет. Если бы мы мешкали и чего-то ждали, оказались бы среди тех двенадцати тысяч мучеников, что лежат в братских могилах под Бихачем. Верно я говорю, Бранко?

— Куда верней, лютый бой идет, беспощадный.

Немного приободрившись, Джураица шепотом сообщил нам:

— В этом доме заседает военный трибунал. Сюда привели товарищей бандитов, которые насильничали в Бихаче и окрестных селах. Как раз сейчас одного привели, обыкновенный крестьянин, даже без формы. Кто бы мог подумать, что он людей убивал. Мне его даже жалко немного стало: идет связанный, к штанам солома пристала.

— Тебе вот его жаль, Джура, а он-то небось никого не жалел, — посерьезнел Скендер. — Вот такие-то и заставили безусых мальчишек взяться за винтовки и за свободу драться.

Джураица тоже задумался, опустив голову, но потом снова заулыбался и радостно взглянул на нас:

— Самое главное, что я видел товарища Тито. Я про это обязательно расскажу своему дяде, и Лияну, и всей роте. То-то все удивятся! «Ладно врать-то! — скажет Николетина. — Бог его знает, кто это был». Ха, бог знает! Будто я товарища Тито по фотографиям не знаю!

Я вдруг вспомнил:

— Как это ты, Джураица, только что сказал: «Сюда привели товарищей бандитов, которые в Бихаче насильничали»?

— Так говорят те, что их конвоируют. Можешь сам у них спросить, — подтвердил он.

— А ты их называешь «товарищи бандиты», эх ты! Какие они нам товарищи?

Тут только Джураица понял, в чем дело, и покраснел до ушей.

— Если вы про это расскажете Николетине и всем остальным, я пропал. Тогда мне уж лучше сразу в обоз к Лияну проситься.

— Не бойся, герой. Ты наш товарищ Джураица Лабус Ораяр, им и останешься. Если я когда-нибудь возьмусь писать про то, как наши богатыри за Бихач бились, твоего имени тоже не забуду. Напишу в той книге про тебя, как и про Милоша Балача из Радича, о котором в песне поется:

Усташи оставляют Бихач: Наступает на город Балач.

— А я после войны, когда буду учиться в гимназии, открою книжку, а в ней — что это? — мое имя! — увлекся Джураица. — Или еще лучше так: меня уже нет, а какой-нибудь мальчишка, такой же, как я, сидит в гимназии, открывает книгу и читает про меня, Джураицу Лабуса, партизанского гранатометчика. Вот бы мне тогда снова ожить!

Глаза Джураицы вдруг наполнились слезами, и он поспешил отвернуться, чтобы скрыть их. Пошептавшись немного, мы со Скендером тихонько затянули:

Нашей роте сегодня не спится, Погиб храбрый боец Джураица.

Паренек испустил жалобное «ох!» и, бросившись бежать, скрылся за поворотом.

— Видишь, Скендер, что такое песня, — заметил я, оправившись от изумления. — Живехонький мальчишка оплакивает себя, как погибшего героя. Воображает, что учится в гимназии, и ищет себя, мертвого, в книжках.

— Немудрено тут ума лишиться, слушая, что натворили сволочи, которых судят в этом доме, — хмуро ответил Скендер. — Пошли внутрь, это тоже надо послушать и запомнить. Дай-ка сигарету, могу поспорить, что ты уже успел где-нибудь раздобыть по крайней мере пачек пять.

26

Часами я сидел в партизанском трибунале и слушал страшные признания усташеских палачей и безжалостных убийц, которых там судили.

«Неужели же и такое бывает на этом свете? Неужели эти страшные дела творились на берегах зеленой Уны, красавицы краинской?» — мысленно спрашивал я себя, словно слушая чей-то рассказ о страшном, почти невероятном сне.

Тенистые парки и длинные аллеи Бихача, скрытый в густых зарослях родник, говорливая речушка Привилица, шумные водопады пенистой Уны от Рипача до Боснийской Крупы (докуда простирался мой, казавшийся бескрайним мальчишеский мир) — все это навсегда приворожило меня тихим шепотом, мягкими переливами красок, вечным светом волшебного царства бесконечной вечерней сказки. Открою глаза — и вот она, сказка, тут, за ближними ивами. Опущу веки — и в ту же секунду вокруг меня зазвенит шумный и беззаботный гимназический день, от которого начинает кружиться голова…

А перед председателем, нашего сурового партизанского трибунала, высоким красивым черногорцем Перой Радовичем, стоит какая-то сгорбленная черная фигура, похожая скорее на пень, чем на человека, и тянет свой жуткий, от которого мороз по коже дерет, рассказ о убийствах, допросах, пытках и длинных братских могилах под Бихачем на поле Гаревице.

«О каком городе они говорят? — спрашиваю я себя, леденея от ужаса. — Неужели все это происходило в моем милом Бихаче, городе моей юности, который когда-то принял меня, простого деревенского парня, в свои надежные объятия. В том Бихаче, в котором я носил в сердце так никогда и не спетую песню: