Патриарх Никон

Не быть на Иордани, не погрузиться в воду в этот день — значило не только оскорбить народное чувство, но и лишиться благодати Божьей...

Никакая непогода никогда не мешала исполнению этого религиозного обряда.

Иордань была тогда торжеством из торжеств, и для исполнения его на Москву-реку стекались все мужчины Москвы, а на пруды — все женщины.

Ещё с рассвета стекался поэтому народ на эти места, чтобы после водосвятия погрузиться трижды в воду.

Марья Ильинична хотя чувствовала, что она больна, но мысль, что, быть может, самое погружение в воду исцелит её, как исцеляла силоамская купель, ободряла.

Молилась у ранней обедни царица, просила себе исцеления, потом с огромным поездом, со всеми сёстрами брата, с дочерьми и придворными боярынями и остальным женским персоналом двора отправилась из Коломенского дворца в село Рубцово.

Здесь имелся дворец, в котором царица со всем теремом должна была после Иордани обедать.

Обряд погружения производился таким порядком: женщины раздевались и входили в воду и стояли всё время по колено, пока шла церковная служба; когда же священник троекратно погружал крест в воду, тогда и все женщины погружались трижды.

Стояние было довольно продолжительное, а тут на беду день этот был необыкновенно холодный, так как несколько дней шли дожди и со стороны Новгорода был резкий ветер.

Находясь в воде, ещё до погружения, царица почувствовала себя нехорошо: ею овладела лихорадочная дрожь и кашель.

После погружений её вынули из воды совсем посиневшею, поспешно одели и увезли во дворец. Потребовала она старого мёда и выпила, но озноб не прекращался, так что она не вышла даже к праздничной трапезе.

После обеда поезд её возвратился в Коломенское село, и она тотчас легла в кровать.

Она сильно заболела и проболела до осени, но с переездом в Москву ей сделалось легче, однако же она более не являлась никуда.

Ко дню 25 сентября, т.е. ко дню представления св. Сергия, она, бывало, совершает с царём шествие в Троицкую лавру, но в этот год она не могла этого сделать, и царь совершил это шествие без неё.

Царица хотя и поднялась на ноги, но с каждым днём таяла и таяла.

Дотянула она так до марта: в кровати она не лежала, а сидела на диване.

В среду, на второй неделе поста, в четыре часа дня царица потребовала своего духовника, чтобы он исповедовал и приобщил её.

Духовник явился, отслужил вечерню, потом исповедовал и приобщил её.

— Теперь, отец Лукьян, соверши надо мною елеосвящение.

— Разве ты чувствуешь себя так дурно? — спросил духовник.

— Чувствую, час мой настал... Соверши скорее обряд... Да позвать царя, его сестёр и детей моих, также моих родственников.

Духовник, совершил елеосвящение, исполнил приказ царицы.

Вся её семья собралась перед её спальнею. Первый вошёл к ней царь; она указала ему место на диване. Тот сел и взял её за руку.

— Прости, — сказала она, — коль я тебе не угодила чем ни на есть... аль сделала что-нибудь злое... После меня не тоскуй, не горюй, береги своё здоровье. Коль пожелаешь, так женись, только в обиду моих детей не давай: мачехи все злые. Ещё бью челом: проклял нас Никон, так ты упроси святейшего простить нас и пущай молится обо мне и моих детях. Я-то всегда его любила и не я его осудила.

После того вошли к ней сестры царя и её дети.

С каждым она поговорила, каждому сказала несколько слов.

Вся семья, таким образом, окружила её, и она как будто стала засыпать; вдруг она очнулась и, вздрогнув, обвела всех глазами: вся семья стояла на коленях и молилась об её исцелении.

— Аминь, — произнесла она, упала на подушки и вытянулась...

В 6 часов её не стало.

Плач, рыдания и вопли огласили терем, а царя почти без чувств увели в его опочивальню.

Царицу обмыли, одели парадно, набелили и нарумянили, снесли в Золотую палату и положили на стол, покрытый чёрным сукном.

Обставленная свечами и покрытая парчою, она похожа была на сказочную спящую царевну.

У её изголовья архимандрит читал псалтырь, а придворные, мужчины и женщины, в чёрных одеждах, то приходили, то уходили, поклонившись её праху.

На другой день, по обычаю, она должна была быть похоронена в усыпальнице цариц, в Вознесенском монастыре, находившемся в Кремле неподалёку от царских палат.

Патриарх наш и один из восточных патриархов, множество архиереев, архимандриты и почти всё московское белое духовенство явились на погребение.

Когда отслужена была панихида в Золотой палате, царицу положили в гроб, который перенесён в придворную церковь родственниками царицы и первыми боярами. Здесь отслужена обедня и панихида, и затем те же лица понесли гроб в Вознесенский монастырь.

Царь и царевич Алексей Алексеевич проводили гроб до кладбища и рыдали.

Народ, и в особенности нищие, которым покровительствовала царица, шли за гробом с громкими воплями: им казалось, что с её погребением и они обречены на голодную смерть.

Узнав о смерти царицы, патриарх Никон сильно сокрушился душою, постился, молился и плакал, говоря:

— Быть беде, быть беде... Ждёт нас ещё много горестей...

Вскоре прибыл в Ферапонтов монастырь Родион Стрешнев с деньгами и просьбою царя поминать царицу.

Никон обиделся, денег не взял и сказал:

— Я и так молюсь за царицу и за её детей...

Потом он, помолчав, продолжал:

— Быть ещё большей беде... Будет ещё и другая смерть... и смуты... гиль. Так поведай великому государю — судьбы Божии неисповедимы.

XXXVIII НАЩОКИН И ХИТРОВО

Когда двор заметил, что царица Марья Ильинична начала сильно хворать, многие из бояр поняли, что с её смертью произойдёт перемена в государственном управлении, а потому каждый из них начал группироваться у той личности, какая, по его мнению, должна была сделаться центром тяготения.

На примете у всех были Хитрово и Нащокин, но и эти старались на всякий случай залучить к себе побольше сподвижников.

Дружба Хитрово, Стрешнева и Алмаза сделалась ещё сильнее.