Патрульные Апокалипсиса

– Но вы же не актер, мсье, и, честно говоря, ваш французский не безупречен. Уверен, вы бродили по тем улицам в вашей обычной одежде и выглядели примерно так, как сейчас, n’est-ce pas?

– Ну… в общем, да.

– Простите, но чисто выбритый, хорошо одетый мужчина, неважно говорящий по-французски, едва ли способен расположить к доверию собратьев Жоделя.

– И не думай, Жан-Пьер! – воскликнула Жизель. – О твоем плане не может быть и речи! Даже не принимая во внимание мои чувства и мою безопасность, ты не можешь нарушить контракт с театром, подвергая себя физическому риску. Бог мой, тебе не разрешено даже кататься на лыжах, играть в поло, пилотировать самолет!

– Но я и не буду этого делать. Я просто посещу несколько округов на окраинах Парижа и постараюсь ощутить их атмосферу. Это куда проще, чем ехать в Саудовскую Аравию для изучения второстепенной роли.

– Merdе! [19] – воскликнул Брессар. – Это просто бред!

– Мне и в голову не приходило просить вас о чем-то подобном, сэр, – сказал Лэтем. – Я пришел, надеясь, что вы располагаете какими-то сведениями, которые могли бы мне помочь. Поскольку это не так, я ничего от вас не требую. Мое правительство может найти людей, способных выполнить то, что вы задумали.

19

Здесь: черт побери! (фр.)

– Не буду скромничать: лучше меня вы никого не найдете. Ведь вам нужен профессионал, верно, Дру Лэтем, или вы уже забыли о своем брате? Впрочем, конечно же, нет. Не сомневаюсь, старший брат помогал вам, учил жизни. Должно быть, он прекрасный человек. И вы безусловно считаете себя обязанным сделать для него все, что в ваших силах.

– Моя тревога за него – мое личное дело, – резко прервал его американец. – Я же профессионал!

– Я тоже, мсье. И я обязан человеку по имени Жодель не меньше, чем вы своему брату. А может, и больше. Во имя свободы он потерял жену и первенца, а потом обрек себя на существование в аду, какого мы и вообразить не можем. О да, я обязан ему – своими профессиональными и индивидуальными особенностями. Я также в долгу перед молодой актрисой, моей матерью, и перед старшим братом, чье имя я ношу. Будь жив мой брат, он многому научил бы меня. Это огромный долг, Дру Лэтем, и вы не помешаете мне хотя бы частично оплатить его. Никто мне не помешает… Пожалуйста, зайдите сюда завтра в полдень. К этому времени я буду готов.

Выйдя из внушительного особняка Виллье возле парка Монсо, Лэтем и Анри Брессар направились к машине.

– Незачем говорить вам, что мне все это не нравится, – сказал француз.

– Мне тоже, – ответил Дру. – Он, может быть, прекрасный актер, но это не его ума дело.

– Не его ума? При чем тут ум? Мне просто не по душе, что Виллье решил обследовать парижское дно, где на него могут напасть, а если узнают, кто он, потребовать выкуп. Вы, кажется, хотите что-то сказать. Что же?

– Не знаю, можете назвать это интуицией. Я убежден: с Жоделем что-то случилось, и это самоубийство – не просто поступок выжившего из ума старика, который решил сделать это на глазах у сына, не подозревавшего о его существовании. Это акт отчаяния: Жодель понял, что потерпел окончательное поражение.

– Да, я помню слова Жан-Пьера, – ответил Брессар, садясь за руль. – Старик крикнул, что пытался что-то сделать, но не сумел.

– Но что он пытался сделать? И чего не сумел? Что это было?

– Возможно, он понял, что подошел к концу жизни, – сказал Анри, выезжая на улицу, – и никогда уже не разделается с врагом.

– Чтобы это понять по-настоящему, он должен был найти врага и убедиться в своей беспомощности. Он знал, что его считают сумасшедшим, и ни Париж, ни Вашингтон не верят ему. Суды отказались рассматривать его заявление, собственно, вышвырнули его вон. И тогда он сам отправился на поиски своего врага, а когда нашел его… что-то случилось. Его остановили.

– Если все было так, то почему его только остановили, а не убили?

– Не могли. Убийство возбудило бы слишком много вопросов. А ведь и без того было ясно, что этот сумасшедший и горький пьяница долго не протянет. В случае убийства Жоделя его безумные обвинения могли бы обрести достоверность. Люди вроде меня могут начать расследование, а его враг не хочет подвергать себя такой опасности. Живой Жодель – ничто, а убитый – совсем иное дело.

– Но какое же все это имеет отношение к Жан-Пьеру, мой друг?

– Враги Жоделя, группа, окопавшаяся во Франции и несомненно связанная с нацистским движением в Германии, ушла в глубокое подполье, но у нее есть глаза и уши на поверхности. Если старик как-то пересекся с ними, они наверняка проследят, что последует за его самоубийством. Они будут узнавать, не расспрашивает ли кто-либо про него. Если Жодель был прав, они не могут поступить иначе… И это возвращает меня к досье БОРа, выкраденному в Вашингтоне. Оно исчезло не без причины.

– Я понял ход ваших рассуждений, – сказал Брессар, – и теперь еще более не хочу участия Виллье в этом деле. Я сделаю все, чтобы остановить его, Жизель поможет. У нее сильный характер, а Жан-Пьер обожает ее.

– Возможно, вы недопоняли его. Он ведь сказал, что никто его не остановит. И он не играл, Анри, а говорил серьезно.

– Согласен, но вы заставляете меня решать еще одно уравнение со всеми неизвестными. Давайте поставим на этом точку и поспим, если сможем заснуть… Ваша квартира по-прежнему на рю дю-Бак?

– Да, но сначала я заеду в посольство. Мне надо позвонить кое-кому в Вашингтон по безопасной линии. Наша машина отвезет меня домой.

– Как вам угодно.

Лэтем спустился на лифте в подвальный этаж посольства и прошел по белому, освещенному неоном коридору к центру связи. Он вставил пластиковую карточку с допуском в замок, раздалось короткое резкое жужжание, и тяжелая дверь открылась. Большая прохладная комната, где специальные устройства высасывали пыль, была такая же первозданно белоснежная, как и коридор; вдоль трех стен стояло электронное оборудование, поблескивавшее металлом, а футах в шести от каждой консоли вращался стул. Но в этот поздний час был занят только один стул, ибо меньше всего сообщений поступало и отправлялось между двумя часами ночи и шестью утра по парижскому времени.

– Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, – заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. – Держишь оборону?

– Просто мне это нравится, – ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. – Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, – они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? – Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.

– Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, – сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. – Я и одной не выдержал бы – даже и не пытаюсь.

– Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.

– Похоже, ты хочешь меня уколоть.

– А ты не подставляйся… Чем могу быть полезен?

– Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.

– Разве он не говорил с тобой час назад?

– Меня не было дома.

– Ты найдешь его послание… хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.

– Конечно, только это было почти три часа назад.

– Говори по красному телефону в «клетке». – Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. – Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, – добавил связист.