Паутина и скала

Они покупали еду со страстной вдохновенностью поэтов и обнаружили затерянный мир не в Самарканде, а на Шестой аве shy;ню. При виде их мясники распрямлялись и становились выше ростом; поправляли толстыми руками соломенные шляпы, одер shy;гивали окровавленные фартуки; брали самые отборные куски мяса, гордо поднимали, нежно пошлепывали по ним грубыми ладонями и говорили:

– Леди, это превосходный кусок. Лучший, какой у меня есть. Посмотрите, леди! Если он не лучший, какой вы только видели, принесите обратно, я съем его сырым прямо у вас на глазах.

И зеленщики находили для них самые лучшие фрукты. Джордж с оттопыренной губой и хмурой серьезностью тыкал пильцем в мясо, пощипывал ноги цыплят, щупал листья салата, перебирал пальцами дыни, жадно читал все этикетки на консервах и вдыхал острые, пряные запахи лавок. И они вместе пошли домой с большими сумками и пакетами еды.

Теперь Эстер, словно неумолимый призрак, занимала главное место во всех его делах, чувствах, воспоминаниях. Это не значит, что он постоянно думал только о ней. Что не мог ни на миг изгнать из разума всепоглощающий образ, на котором теперь сосредоточи shy;лась вся его жизненная энергия. Нет. Завоевание ее было в десять тысяч раз более грозным. Ибо пребывай она только в чертогах его сердца или царствуй гордой императрицей в преходящих представ shy;лениях мозга, ее было бы можно изгнать каким-то усилием воли, безжалостным актом насилия или отвержения, или возбуждением ненависти в душе. Но она вошла в кровь, впиталась во все ткани плоти, проникла во все мозговые извилины и теперь обитала в его плоти, крови, жизни, словно таинственный и могучий дух, изгнать которого так же невозможно, как материнскую кровь из жил, как стать обладателем отцовских плоти и крови.

Думал Джордж о ней сознательно или нет, она теперь роковым образом неизменно присутствовала в каждом его поступке, в каждом мгновении его жизни. Ничто уже не являлось его безраздельной соб shy;ственностью, даже самые тусклые, далекие воспоминания детства. Остер неумолимо вошла в его жизнь до самых дальних ее уголков, тревожила его память, будто свидетель всех его славных и недостой shy;ных поступков. Обосновалась в средоточении его жизни так, словно жила там вечно, распространилась по всем ее капилярам, входила и ныходила с каждым его дыханием, билась в каждом ударе пульса.

Стоя в комнате и глядя на Эстер, Джордж внезапно ощутил за shy;пах стряпни, вспомнил о еде, которая готовилась у нее на кухне, и у него пробудился неистовый, зверский аппетит, в котором она ка shy;ким-то образом отождествлялась с едой. Тут он обнял ее сильными руками и ликующе прокричал ревущим, страстным голосом:

– Еда! Еда! Еда!

Потом выпустил Эстер из крепких объятий и нежно взял за руку. Она поцеловала его и нежно, оживленно спросила:

– Хочешь есть? Проголодался, мой дорогой?

– О, если б музыка была любви едой, то, как сказал Макфуд, будь проклят тот, кто первым крикнет: «Стой!».

– Я накормлю тебя, – сказала она оживленно. – я приготовлю для тебя еду, любимый.

– Ты моя еда! – воскликнул Джордж, вновь обнимая ее с пе shy;нием в сердце. – Ты для меня мясо, масло, хлеб и вино!.. Ты мое пирожное, моя икра, мой луковый суп!

– Приготовить тебе луковый суп? – с готовностью спросила Эстер. – Хочешь?

– Ты мой обед и моя кухарка. Ты моя девочка с тонкой душой и волшебными руками, ты та, кто меня кормит, и сейчас, моя лю shy;бимая, сейчас, моя нежная и драгоценная, – воскликнул он, прижимая ее к себе, – сейчас, моя веселая и пьянящая девочка, я буду обедать!

– Да! – воскликнула она. – Да!

– Правда, ты моя нежная и милая?

– Да, – ответила она, – твоя нежная и милая!

– Это моя рука?

– Да.

– Это моя шея? Это мое теплое, округлое горло, это мои тон shy;кие пальчики, мои румяные щечки? Это мои красные, нежные губы и сладкий, хмельной ликер моего языка?

– Да! – ответила она. – Да! Это все твое!

– Могу я съесть тебя, моя нежная лапочка? Сварить, поту shy;шить, изжарить?

– Да, – ответила она, – в любом виде!

– Могу поглотить тебя? – продолжал он с нарастающей радос shy;тью и уверенностью. – Поддерживать свою жизнь твоей, вобрать в себя всю твою жизнь и красоту, жить с тобой внутри, вдыхать тебя, как запах жатвы, растопить, впитать, усвоить тебя, чтобы ты вечно находилась у меня в мозгу, в сердце, в пульсе, в крови, ставила в ту shy;пик врагов и смеялась над смертью, любила и утешала меня, прида shy;вала мне мудрости, вела к победе, вечно помогала мне своей любо shy;вью быть здоровым, сильным, прославленным и торжествующим?

– Да! – с чувством воскликнула она. – Да!.. Да!.. Да!.. Вечно!

И оба искренне в это верили.

Книга пятая. Жизнь и литература

Тот чудесный год с Эстер миновал, ушел в прошлое, настал и иступил в свои права следующий.

И теперь Джордж Уэббер был с головой погружен в громадный труд, разросшийся из попытки описать, что видел и чувствовал в тот год детства, который он назвал «конец золотой поры». Когда Джордж взялся за перо, у него сложился замысел книги, в которой он хотел представить картину не только своей юности, но и всего родного городка, изобразить всех его жителей такими, как знал их. Но ходу работы книга обретала жизнь под его рукой, росла, и Джордж уже смутно видел содержание десятка других книг, про shy;должающих ту же сюжетную линию, переносящую действие, как перенесся он, из маленького городка в большой мир за его пределами, пиши повествования разрастались, удлинялись, переплетались и пе shy;ресекались, покуда ткань его не обрела плотность и сложность всей паутины жизни и Америки.

Тем временем его жизнь с Эстер продолжалась, как раньше. То есть, внешне она выглядела прежней. Однако некая перемена про shy;изошла. Сперва она озадачила Джорджа, и лишь постепенно он стал постигать ее смысл.

29. КОЛЬЦО И КНИГА

Ушел еще один год, наступила еще одна весна, а Джордж пи shy;сал, писал, писал со всем напряжением творческого неистовства. Комната уже была завалена стопами и грудами исписанной бума shy;ги, а он все продолжал писать.

Разум его пылал потоком теснящихся образов, чеканкой со световой скоростью множества блестящих картин в мозгу, свер shy;канием возносящейся ракеты. И в каждой мгновенной, пламене shy;ющей картине таился целиком плод каждого долгого, мучитель shy;ного напряжения разума и памяти.

Казалось, память Джорджа наконец-то охватывала полностью и торжествующе все до единого мгновения его жизни. Он мог не только зрительно представить, вспомнить до малейших подробностей каждое место, где жил, каждую страну, где бывал, каждую улицу, по которой хоть раз прошел, каждого, с кем был знаком или обмолвился словом, и все, что они говорили и дела shy;ли: он помнил также множество мимолетных, несущественных мелочей, которые видел в какой-то ушедший и не подвластный времени миг своего насыщенного прошлого. Он мог припомнить женский голос и смех на одной из зеленых улиц в родном горо shy;де, слышанный двадцать лет назад в темноте и тишине обыден shy;ного вечера; лицо женщины, ехавшей во встречном поезде, ато shy;ма, несшегося сквозь время где-то на огромном материке; набух shy;шие вены на руках старика; падение капли воды в чужом влаж shy;ном, темном, мрачном коридоре; тени туч, проплывавшие в не shy;кий день по густой зелени холмов в родном городе; поскрипыва shy;ние куста под зимним ветром; угловой фонарь, бросавший мерт shy;венный свет на мрачный, серый фасад маленького, унылого до shy;ма. Эти воспоминания и множество других возвращались теперь невесть почему из неистовой сумятицы дней.

Эти величественные силы памяти, обобщения и воображе shy;ния, взявшие благотворную и приятную власть над жизнью Джорджа, обострявшие, делавшие очень яркими все впечатления каждого дня, достигли такой зрелости и уверенности в начале весны – это время года способно более всех других напоминать человеку о его бренности и вечности земли. Ни одно другое не может пробудить с такой ясностью чувство недолговечности жизни, вызвать отчетливое, пронзительное, мгновенное осозна shy;ние всей человеческой участи с ее сплетениями ликующей, не shy;сказанной радости и невыразимого горя, юности, которая не мо shy;жет умереть никогда и, однако, умирает с каждым пролетающим мигом, красоты, которая бессмертна и все же появляется и исче shy;зает с неуловимой скоростью света, любви, которая не знает смерти и которая умирает с каждым дыханием, вечной тленнос shy;ти, нескончаемой и эфемерной жизни-в-смерти, неизменного приближения с каждым мигом к кончине, величайшей, бес shy;смертной славе, тронутой признаками рокового несовершенст shy;ва, громкого возгласа ликующей радости и исступленного вос shy;торга, рвущегося из сердца, обреченного на вечное горе и траги shy;ческую судьбу.