Пепел к пеплу (сборник) -

Я не знаю, сам ли я отвечал полковнику, потрясенный его преступлением, или кто-то другой владел моими устами, но знаю, что никогда не забуду той ночи.

Барон-музыкант

Около тридцати лет назад я преподавал в собственной школе в деревеньке Р., графства Гэллоуэй. Груз моих обязанностей был не так велик, чтобы его требовалось разделить с еще одним учителем, так что я в своей школе был единственным работником; конечно, если не считать вдовы Абернети, которая по вечерам наводила в школе чистоту, а еще стряпала и забирала мои вещи в стирку.

Постепенно, несмотря на свой возраст и слишком кроткий вид (я был тогда белокурым и голубоглазым, будто ангелочек), я добился уважения от родителей своих учеников и прилежания от них самих.

Однако на исходе первого года существования школы я продолжал оставаться в Р. чужаком, и часто испытывал те же чувства, что и тугой на ухо бедолага в компании обычных людей: упускает две трети из сказанного, но переспрашивать не желает, чтобы не замедлить общий ход беседы. Только и остается, что удерживать улыбку на лице, как щит, прикрывая ею свое неведение.

Но вопрос, который заставил миссис Абернети побледнеть и перекреститься, мне самому мне казался совершенно безобидным. Просто я заметил, что один из старших учеников, Питер Роу, пугает своих товарищей почти до слез, наигрывая им веселую плясовую мелодию – звонкую, бойкую и на слух абсолютно безобидную.

Я насвистел ей несколько тактов, но миссис Абернети замахала на меня руками с неподдельным испугом на лице, умоляя замолчать.

– Да вы что, мистер Фоули, вы что! И время-то такое, уже почти ночь! Еще накличете…

– Кого? – с неподдельным интересом спросил я.

Вдова нервно оглянулась и, казалось, решила сомкнуть свои уста навечно, но тут я намекнул, что на моей кухне найдется пинта превосходного портера. Это заставило миссис Абернети смягчиться, и полкружки спустя она начала рассказ.

И вот что я узнал.

Оказывается, замок на холме, который я считал разрушенным в незапамятные времена, был уничтожен всего лишь в прошлом столетии, и последним хозяином его был барон-музыкант.

Говорили, что барон Р. появился на свет от кровосмесительной связи законной супруги барона, и ее брата-близнеца. Юный барон рос тихим ребенком, о котором никто не мог сказать ни хорошего, ни плохого слова. Он зачарованно слушал мать, когда та пела – красивым, сильным и низким голосом, а сам отличался разве что редкостной молчаливостью.

Когда ему исполнилось четырнадцать лет, умер тот, кто считался его отцом. Перед смертью старый барон совершенно обезумел и заходился в крике, если видел свою жену. А та уехала через два месяца после похорон – путешествовать вместе со своими братом и своими драгоценностями, и больше никогда не давала о себе знать. Ходили слухи, что это она выступала в Ковент-Гарден под псевдонимом Гвинелли.

В замке осталась ее незамужняя старшая сестра. Два года она выжимала из округи себе приданое, не обращая на племянника никакого внимания; а тот дневал и ночевал на сторожевой башне, чтобы не пропустить приезд матери.

На третий год она поняла, что не найдет жениха себе по нраву, а те, кого она может купить, обдерут ее потом до нитки, – и вдруг стала истово религиозной. Это не добавило ей ни доброты, ни ума. Она по-прежнему била своих горничных по лицу щеткой для волос и заставляла кухонных девок опускать руки в кипяток, если ей не нравился ужин; но теперь при этом еще сгоняла всех обитателей замка на утренние, дневные, вечерние и ночные богослужения.

До поры до времени племянника она не трогала – может, просто забыла о нем тем охотней, что ей было приятно забыть про законного наследника. Но постепенно, чем больше она чувствовала себя полноправной хозяйкой, тем важней было ей увидеть покорность племянника. И она пришла к нему на башню: сказать, что тот должен спуститься на общий молебен. Но юный барон молча отвернулся от нее.

Она поднималась к нему снова и снова, но племянник так ни разу и не заговорил с ней – вплоть до самой ее смерти, которая пришла к ней очень скоро.

Просто однажды ее нашли у подножия башни; и говорили, что ее лицо было изуродовано ударами до падения.

Говорили даже, что последними ее словами были «Отец Небесный ждет тебя… а она никогда не придет», хотя, на самом деле, никто не мог этого слышать.

А юный барон, вступив наконец в свои права, удивительно переменился. Пошла молва о том, что он слишком любит покутить и погулять. Барон собрал вокруг себя свору подхалимов, которые поддерживали любую его безумную затею, лишь бы он не забывал их кормить и поить за свой счет. Несмотря на это, многие окрестные помещики не отказались бы выдать замуж за него своих дочерей – и не успел барон отбыть траур по тетушке, как пошли визиты. И будто бы он всерьез выбрал одну из них, девушку добронравную и красивую, с лучистым взглядом, звонким смехом и голосом, как у соловья. Барон зачастил в дом ее родителей с визитами, дело дошло до помолвки, и многие понадеялись, что наконец-то молодой барон образумится.

Потому мать и отпустила будущих мужа и жену на прогулку в лес без тревоги, говоря себе, что для помолвленных допустимо сделать послабление.

Но с прогулки он вернулся окровавленный, с бездыханной невестой на руках, и сказал, что в лесу на них напал дикий кабан. И вправду, последними словами невесты было «Зверь! Зверь!».

Все сочувствовали барону, и никто не удивился, что после этого он в приступе черной меланхолии затворился у себя в замке, раззнакомившись со всеми окрестными дворянами. Теперь он выезжал только со своими подпевалами, развлекаясь дикой, безумной скачкой по лесу, по холмам, по возделанным полям… Барон вернул старые, жестокие законы, вернул кнут и дыбу, вернул колодки, ведьмин стул и железную деву. Кнутом он орудовал самолично, удар за ударом дробя каждый позвонок на спине.

В его замке теперь всегда жило по пять-шесть непотребных девок, и поначалу никто не удивлялся тому, что со временем одна меняется на другую. А дикого кабана так и не удалось поймать, и в лесах стали находить тела юных девушек, изуродованные, растерзанные… и барон тоже участвовал в безуспешных облавах, горячо желая затравить чудовище… но помощь его была так опасна, что многие молились об избавлении от нее: на каждой травле барон впадал в буйство от неудачи, и к нему было опасно подходить.

И однажды кто-то обнаружил, что в таком состоянии барона может угомонить музыка – простая колыбельная успокоит, а плясовая вытащит из бездны уныния.

С тех пор барона, словно Саула, повсюду сопровождали музыканты. Никто не выдерживал долго рядом с ним: один итальянец так и упал с проломленным черепом среди трехсот медных труб органа, который он обещал построить за три месяца, но не уложился в срок. Барону оставались только цыгане – те менялись, приезжая в замок табор за табором, и после залечивали свои раны золотом.

Но спустя полгода музыка стала терять свою власть над бароном. Все казалось ему знакомым, все наскучило, и ни одну мелодию, ни одну песню он не мог слушать дольше минуты. Барон винил в этом бездарность музыкантов. Однажды он в бешенстве вскричал, что по-настоящему хорошую мелодию готов слушать вечно. «Только пусть она будет дьявольски хороша!» – сказал барон.

А на следующую ночь в замок приехали смуглые, очень худые и тонкорукие люди с длинными пальцами и белыми зубами. И табор цыган, что расположился в замке барона, в ту же ночь снялся и уехал прочь неизвестно куда, оставив костры непогашенными.