Пепел острога
Шрифт:
– Отнесите его… – хотел сказать сотник, но вдруг вспомнил, что и нести-то десятника, по сути дела, некуда. От Куделькиного острога ни одного дома не осталось. – Нет… Не трогайте… Шалаш сделайте и в шалаш положите. Нет… Прямо над ним шалаш сделайте, чтобы не шевелить… Пусть спит… Не тревожьте… Что там с пленными? Есть пленные? Что говорят?
Славянские сложные луки, конечно, хороши в бою, и нет против них ни спасения, ни оружия защиты. Но вот когда существует необходимость добыть пленных, раненых они слишком мало оставляют, потому как удар стрелы настолько сильный, что с близкого расстояния его ни одна броня не выдержит, даже булатная, и из пробитой груди после удачного выстрела часто торчит только оперение. А близкое расстояние для стрельца – это когда можно не брать в учет тяжесть самой стрелы и ее кованого и закаленного четырехгранного наконечника [72] , то есть стрелять прямо туда, куда хочешь попасть. А это приблизительно сотня шагов нормального человека. С такой, и даже более короткой дистанции и поражали урман стрельцы десятника Велемира, и рассчитывать на наличие легкораненых было возможным только при неточном выстреле, чего стрельцы себе, конечно же, не позволяли. Стрелы пробивали не только щиты и кольчуги, но и крепкие кованые шлемы,
72
Почему-то считается, что наконечник стрелы должен иметь хищно раскинутые острые плечи. Наверное, виноваты в этом художники, любящие рисовать такие красивые стрелы. Конечно, были и такие наконечники, в основном грешили ими скандинавские лучники, но на Руси основным, судя по результатам археологических раскопок, считался простой четырехгранный или даже округлый наконечник, в нижней своей части едва-едва превышающий толщину стрелы. Такой наконечник легко пробивал и доспех, и кольчугу и глубоко входил в цель. Широкие, «крылатые» наконечники использовались чаще на охоте, где требовалось нанести крупному зверю, например великану-туру, рану, вызывающую большую потерю крови. Вообще, количество наконечников, применяемых славянами, было очень велико, и каждый имел свое функциональное предназначение. Вместе с сигнальными стрелами, используемыми для подачи сигнала далеко отстоящей части войска с помощью глиняной свистульки, заменяющей наконечник, количество их разновидностей намного переваливало за две сотни.
И никто из раненых по-славянски не разговаривал или просто разговаривать не хотел. Из воев славянской сотни никто не разговаривал по-урмански. И допрос, если это можно назвать допросом, свелся всего к нескольким фразам, одинаково звучащим на разных языках [73] , или же приходилось пользоваться жестами. С ранеными пришлось торговаться. И, чтобы они отвечали на вопросы, им давали в руки меч. Умереть с мечом в руках почетно. Но это не обучало знанию чужого языка. Однако даже так вои смогли выяснить, что три драккара должны ждать урман ниже по течению, а всего приплыло на грабеж шесть больших лодок. Три лодки уплыли с рабами. Остальные должны были догонять. Большего добиться от истекающих кровью диких разбойников не удалось. Или они не понимали вопросов, или просто не желали отвечать, а во многих случаях и не могли. Но ранения им никто залечивать не стал, да и невозможно, наверное, было залечить такие ранения. И даже перевязку раненым не делали. Несущий смерть достоин смерти и получил то, чего достоин. Он сам знал, на что идет, и нашел не то, что искал, а только и именно то, что заслужил. Это справедливо.
73
Изначально славянские и скандинавские языки относятся к группе индоевропейских (арийских) языков и имеют много общих корней, из-за чего и там, и там существуют слова, сходные по звучанию. В древности таких слов было значительно больше. Со временем различия увеличились, произошла трансформация не только звучания, но и понятия, и сейчас, например, созвучные слова отыскать сложно, и несут они часто разную смысловую нагрузку. При этом современный российский исследователь Константин Пензев в своей очень интересной работе «Арийская теорема», основываясь на анализе данных многих ученых, в том числе и германских, вообще ставит под сомнение принадлежность германских племен к арийцам. Утверждение несколько парадоксальное и спорное, но логически допустимое и имеет свои вполне весомые аргументы. Однако автор романа пока придерживается традиционного взгляда на эту тему.
Проследив за тем, как строят шалаш для уснувшего Велемира, дав при этом несколько советов по уходу за раненым и выслушав результаты допроса, сотник молча и мрачно взобрался на своего лося Улича, уже своим поведением показывая, что и всем другим воям тоже пора вспомнить о стоящих где-то ниже по реке трех драккарах. С раненым десятником стрельцов Овсень приказал остаться двум самым возрастным своим воям, но не потому, что они могли стать обузой в коротком и стремительном походе, таких воев в сотне не было, а только потому, что у них, много на своем веку повоевавших, было больше опыта в выхаживании раненых. Там же, в шалаше, натолкнув Овсеня на новую мысль, улеглась у ног десятника и волкодлачка. А мысль, пришедшая в голову сотника, была проста, хотя лично для него и чрезвычайно болезненна.
Еще раньше, после поединка с урманским великаном, Овсеню показалось, будто бы он почувствовал в оборотне, во взгляде желтых глаз что-то родное. Сразу это не насторожило, хотя вызвало в глубине души какую-то слегка щемящую тоску, и мысль время от времени возвращалась к ушедшему уже ощущению. И только позже подумалось, что жена его, Всеведа, знала много заговоров, мыслила всегда не так, как большинство людей мыслят, и могла таким образом, превратив дочерей в животных, попытаться спасти их. Возможно, волкодлачка и есть Добряна, хотя у старшей дочери сотника глаза были темно-синими и глубокими, а не желтыми, как у волкодлачки. Но кто знает, как происходит обращение и что с цветом глаз происходит? На этот вопрос только сама Всеведа и могла бы, наверное, ответить. Однако, если это была не Добряна, то отчего же она так яростно бросилась в бой за сотника во время поединка с урманским великаном, а потом преданно потянулась к Велемиру, жениху Добряны, что же она у ног спящего раненого устроилась, словно собралась охранять его покой. Есть во всем этом большая загадка. Но разобраться до конца Овсень не мог из-за недостатка времени и потому оставил дело до лучших времен, и себя не обнадеживая никакими ожиданиями, и другим ничего не сообщая. У него сотня воев на попечении. Надо было делом заниматься. Остальное тем или иным образом разрешится позже, если вообще появится возможность разрешить это, не зная в подробностях сути оборота. В сотне своего ведуна не было, и объяснить возможность или невозможность надуманного Овсенем никто не мог.
Как только вперед ушла разведка
из двух конных пар, перед тем, как самому тронуть пятками Улича, сотник осмотрелся, оценивая взглядом результат короткой битвы с дикими скандинавскими грабителями, и тут его внимание привлекла качнувшаяся ветка дерева на опушке леса. Сами по себе ветки, как знал каждый вой сотни, не имеют обыкновения качаться одиночно. Если одна качнется под ветром, обязательно должна качнуться и другая. Если другая не качнулась, значит, первую кто-то непреднамеренно или преднамеренно качнул.– Живан… – тихо позвал Овсень, не показывая рукой, но указав глазами без поворота головы. – Там… В лесу кто-то…
Это мог быть и урманин, по какой-то причине углубившийся в лес, следовательно, опасный, и такую опасность необходимо было ликвидировать до того, как сотня выступит. Это мог быть и кто-то из беглецов, покинувших во время пожара острог, осторожно блуждающий по лесу, опасаясь попадаться на глаза кому-то. Это мог быть и просто дикий зверь, привлеченный запахом обильно пролитой крови. И вообще мог оказаться кто угодно и что угодно, но оставлять такой знак без внимания было нельзя…
Живан кивнул, небрежно тронул коня пятками и стал неспешно заезжать сбоку, совсем в другую сторону глядя. А рука уже сулицу [74] за древко зажала. Живан с сулицей умел управляться, как никто другой, и даже не всегда метая ее, а используя порой то вместо легкого копья, то даже вместо меча.
– Стрельцы… – только позвал Овсень, совсем не повышая голос.
Те еще стояли рядом с шалашом, все слышали и все поняли. Никто не поторопился, чтобы не спугнуть неизвестную опасность, просто, если посмотреть со стороны, вои стали собираться в дорогу, как и все другие собираются, и потому прошли к своим лосям, некоторые к объекту внимания умышленно спиной встали. Но только они оказались в седлах, как одна рука каждого уже была рядом с налучьем, вторая рядом с тулом. Сотник знал, при необходимости в ладоши хлопнуть только один раз едва-едва успеешь, а девять стрел уже сорвутся с луков и полетят точно в цель. В такие моменты, когда требуется выстрелить быстро и точно и нет времени на выбирание удобного момента, стрельцы обычно не тетиву натягивают, а лук вперед левой рукой выбрасывают, удерживая пальцами другой руки тетиву. В этот момент они сами себе вытянутой левой рукой цель показывают и не промахиваются по ней. Точно так же стреляют и тогда, когда цель приходится искать во время быстрой скачки. Правда, на лосях быстро не скачут, но стрельцы иногда и на лошадей пересаживаются, и противник бывает на лошадях и быстро перемещается. В эти моменты стрельба с указующей руки тоже бывает наиболее эффективна, хотя, конечно, прицельность при таком способе теряется, и потому стрельцы предпочитают пользоваться статичной позицией.
74
Сулица – легкое метательное копье, славянская разновидность дротика, но, в отличие от дротика, сулицей можно было еще и наносить колющие удары, как обычным боевым копьем, и даже фехтовать, как саксонской фрамеей, только используя в фехтовании обе руки, что обуславливается длиной самой сулицы, тогда как фрамею держали только одной рукой. Предположительно, основы фехтования сулицей впоследствии стали основой в обучении фехтованию штыком, чем особо славилась русская пехота, штыковую атаку которой не могла выдержать ни одна армия Европы. Сулица отличалась от копья и стрелы еще и тем, что наконечник к ней прикреплялся сбоку, входя в древко загнутым нижним концом. Это говорило о том, что сулица считалась «расходным», разовым оружием, тогда как копье было оружием длительного пользования. На стреле от лука, тоже оружии разовом, так крепить наконечник было нельзя из-за смещения центра тяжести, что при длительном полете изменяло траекторию.
Но приготовления, к счастью, оказались напрасными. Ветка дерева снова шевельнулась, потом раздвинулись кусты, что закрывали ствол того же дерева, и на придорожную поляну вышел и, перешагивая через трупы скандинавов, двинулся прямиком к Овсеню, слегка пошатываясь, косолапый человек невысокого роста, одетый в звериные шкуры, которые русы одеждой могли звать только условно, потому что в их понятии одежда должна быть другой.
Сотник издали только по одной характерной походке, да и по одежде, конечно, узнал шамана из недалекого становища племени коми, которое тоже относили к сирнанам, хотя коми и жили более дикой жизнью, чем пермяки. Шаман, носящий в дополнение к своему длинному и труднопроизносимому собственному имени еще и славянское имя Смеян, частенько наведывался в острог, и потому его все хорошо знали. Знал и Овсень, нередко принимавший Смеяна в своем доме. Вернее, жена сотника Всеведа принимала шамана и имела с ним долгие беседы на темы, которые были совсем непонятны хозяину дома. И потому он разговоры эти никогда не слушал. Но сейчас никто не поехал навстречу шаману, никто не сказал ему приветственного слова, потому что все ждали слов от него, и слов подробных, объясняющих ситуацию. И весь внешний вид шамана говорил: тому есть, что сказать.
Смеян был без обычной своей рысьей шапки со звучными серебряными бубенчиками, вшитыми в матерчатую опушку, спереди волосы были растрепаны и полны репьев, а сзади в разные стороны торчали, как крысиные хвосты, две жесткие косички. Не было в левой руке привычного посоха, обвешенного множественными костяными оберегами рода и становища, а в правой не было главного шаманского инструмента, без которого он никогда не мог обходиться, – бубна. Даже в Куделькин острог шаман всегда приходил с посохом и бубном. Меховая одежда, которую шаман не снимал даже летом, во многих местах была порвана и высвечивала голое худое тело, местами ободранное и расцарапанное.
При виде такого растрепанного и помятого шамана Смеяна с растерянным и окровавленным лицом даже Овсень слез с Улича и шагнул ему навстречу. Другие вои с лосей и лошадей не слезли, но сразу создали круг, внутри которого оказались друг против друга сотник с шаманом.
– Что с тобой такое случилось, Смеян? – спросил сотник сразу, хотя раньше при визитах шамана в острог, когда приглашал его к себе, пользовался обычаем самих сирнан, которые сначала угощали гостя, и только потом, если считали это возможным, задавали вопросы. Сейчас ни пригласить было некуда, ни угостить особо было нечем, и вопросов у всех накопилось через край. Да и самому Смеяну, несомненно, хотелось что-то рассказать, и именно ради этого он шел к русам.
– Я не знаю… – растерянно произнес шаман. – Я пришел в Куделькин острог пожаловаться и увидел, что с острогом стало… Почувствовал людей здесь и сюда пошел…
– Ты увидел нас с горы? – удивился сотник, хорошо знающий, что с горы, на которой стоял острог, этот участок дороги и леса не просматривался.
– Нет, я не увидел, я – почувствовал…
Смеяну прощались такие странности, которые вызвали бы дополнительные вопросы к кому-то другому. Шаман, он и есть шаман, он чем-то сродни волхвам и ведунам, и потому с ним разговаривать следует не как с простым человеком.