Перегной

Делать было нечего, пришлось донимать Григорьича, пока он при памяти. Я приступил к нему с решимостью пытошного мастера. Выждал, пока он очнется от беспокойного своего, полубредового уже сна, обложил голову смоченными тряпицами, дал питье и стал вопрошать:

– Григорьич, слышишь, родненький, а вот эта, как её, лихоманка, её чем вообще лечат? Может есть у тебя какое снадобье про запас?

Григорьич полежал, посмотрел в потолок, потом глянул на меня, с трудом повернулся на бок и протянул ко мне руки: Помоги спуститься-от, до ветру надо. Пособи.

Я спустил старика, одел его потеплее, вывел на улицу. Когда мы возвращались с оправки обратно, он остановился вдруг, долго стоял, больно вцепившись мне пальцами в локоть и смотрел на лес, на снег, на низкое зимнее небо, как бы запоминая. Постепенно его хватка ослабла и наконец он двинулся, шаркая, к дому.

– Хорошо.
– Только и сказал он.

Возле дома Григорьич еще раз остановился и указал под притолоку. Я сунул руку в укромину и вынул оттуда плошку с каким-то веществом. Ура! Есть снадобье. Но в плошке оказалась застывшая смола.

– Лыжи-от не забудь просмолить, когда просохнут. Все сделай, как я учил.

– А снадобье-то, Григорьич, снадобье...

– Пошто оно мне, уж я скоро с Создателем встречусь.

Ну уж нет, - думал я уложив сразу же забывшегося и засипевшего старика, - ты мне тут гундось, не гундось, а я тебя не брошу. Мы еще с тобой дичь в силки позагоняем.

– Как уйду, - внезапно подал слабый голос Григорьич, - силки все проверь, и ежели какая дичь попалась, вынь. А силки сними и в избу снеси. Собаки покажут, где силки те. Ты их поутру за поруб, за делянку в лес выведи, а сам беги за ними. Они приученные. Все силки знают, выведут как по "конпасу". Не оставляй в лесу силки-от. Не губи зверя понапрасну.

Григорьич опять забылся, а я схватился за голову. Что же делать-то, как быть? Дай мне Господи, сил!

Чтобы не киснуть, просто машинально, схватил туески со снадобьями, поставил на скамейку и стал перебирать ягоды. Вот малина, малиной меня в детстве поила мама, когда я болел. Зачем поила? Вроде бы как от жара. Жар. Точно жар. Малина снижает жар. Отлично, кидаем малину в плошку. Клюква? Клюква - это витамин С, это не вопрос. Сколько раз я видел в городе уличных торговцев, продающих с небольших грузовичков вразвес клюкву. У них были настольные весы, банки с клюквой и рукописная табличка-картонка "Покупайте клюкву природный источник витамина С 300 рублей кг." Значит сюда клюкву. Это у нас что, калина? Калина бе - э. Нет, ну если притерпеться к запаху, то вполне себе питательно, даже я распробовал. Калина у нас отчего. Калина, походу, от всего. Сюда же кладем и калину. Что у нас получилось?

Получилось у нас то же, что и обычно - такое же питье, как и раньше, только с добавлением малины. Прямо скажем, негусто. Чем еще можно лечиться? Травы? Будем лечиться травами. Чеснок? Отличное средство чеснок. Фигня - война, вылечимся. Опять же баню никто не отменял, хотя у нас и в избе, как в бане. Ничего, не ссы, Григорьич.

И понеслась круговерть отваров-компрессов-снадобий. Григорьич то выныривал из забытья, то впадал в полубредовый сон. Пот то катился с него градом, то лоб старика был еле теплым, как бок остывающего чайника. Дыхание было то шумным с присвистом и хрипами, то тихим, как у ребенка.

В редкие минуты, приходя в сознание, старик пил, еле-еле кушал с ложки жидко протертую кашицу и давал краткие и удивительно осмысленные распоряжения относительно быта, хозяйства, собак.

А потом умер.

Было это так. Старик уже пару дней как не вставал совсем, даже на оправку. Ходил под себя. Как плохо ему было - не передать словами. Я с ног сбился, носясь туда - сюда, даже собак забывал покормить, но старик метался и метался на своей узкой лежанке, под низкой притолокой, как заживо погребенный в тесной домовине. Как и когда он успокоился, я даже не понял. Просто в какой-то момент затих и я тут же уснул, обессилевший окончательно, как был, с тряпкой в руках. Она меня и разбудила, через некоторое время, выпав из рук и шлепнувшись на пол.

В доме было непривычно тихо, как бывает тихо в первый миг после наступившей беды. Я подошел к Григорьичу и прислушался. И ничего не услышал. Боль, отчаянье и испуг завладели моим сердцем. И еще отчего-то стало так обидно, что захотелось плакать. Как будто кто-то злой и сильный, с кем тебе никогда не совладать, несправедливо отнял у тебя что-то такое, без чего жить можно, но неполноценно и неполноцветно.

Но внезапно в груди у старика что-то сжалось, булькнуло и невидимый компрессор, чихая и кашляя погнал воздух по трубам сосудов. Дед задышал, заклекотал и порозовел. У меня отлегло от души. А дед, на удивление ясно глядя на меня вдруг спросил четко:

– Что, испугался?

– Да не то слово, Григорьич, - радостно защебетал я, - ты уж так больше, пожалуйста не шути.

– Помоги сесть.
– Улыбнувшись, как мне показалось в бороду, попросил старикан.

– Я ведь тебя давно, парень, знаю. Мы же с тобой давно знакомы. Всю историю твою ведаю. От самого начала.

– Да ну? Ты бы Григорьич, полежал лучше, ведаешь - не ведаешь, это ты потом мне расскажешь.

– Потом поздно будет. Звать тебя Маратом. Ты беглый от правосудия. В большом городе случилась давка, а тебя назначили виноватым...

– Но, Григорьич...

– Обожди. Ты убёг в городишко малый. Там бражничал и бездельничал. Попал в кутузку. Оттуда опять убёг дерзко. Потом в Молебной ты прижился, а после ко мне попал.

– Верно говоришь, старик. Все верно. Интересно, конечно, откуда ты все это узнал, но сейчас главное - чтоб ты выздоровел. Поэтому давай-ка, попей, и ляг, отдохни, а то больно ты плох был.

– Подожди, говорю. Не указывай, указчик. Помнишь старика в штыринской кутузке, что лежал - помирал?

– Так это ты был?

– Я. Каждой весной меня сила божья подымает и разумом моим завладев влечет в края дальние. Странствовать. Зачем, почему, не твоего ума дела. Я и сам не знаю многого. Ну и в тот раз прихворнул я маненько, а меня, как бродягу, задержали. Вот тогда я тебя и увидал. И запомнил. Теперь спусти меня и на улицу выведи.

– Григорьич, это, если до ветру, так ты давай вот в колоду эту, я вынесу, тебе нельзя сейчас.

– Но! Поговори!

Сюртук неба был запорошен звездами как снегом. Снежный ком луны торчал посередь него торжественно, будто наградной знак на груди ветерана.

Старик постоял, шатаясь и двинул аккурат туда, где заметенные, едва бугрились пеньки срубленных кедров. Постоял перед ними. Снял шапку, перекрестился, пошептал что-то, и повернул обратно.

– Родители мои и сестренка малая схоронены под кедрами теми.
– Сказал он через силу, еле ковыляя и держась мне за плечо. Я молчал, сгорая от стыда.

У поленницы старик остановился, долго смотрел на дрова и наконец выдал: Кончаются полешки-те, кедровые. Всего ничего осталось. Ну-ка, сведи меня до дому, да тащщы дрова остатние-те, не жалей.