Перегной

Уложив старика я вернулся за дровами. Весь кедрач, до последнего полешка, вошел в одну охапку. Я пожарче натопил печь, собрался было заварить старику питье, но он опять заговорил:

– В Молодые годы-те в первый раз сила меня подняла вот отсюдова на странничество. Изба у нас здесь была, заимка. Жили мы тут с тятенькою, да маменькою в трудах и молитвах. Жили в огород от мира и блюли веру истинную. От тех, что в Молебной счас живут мы отделились еще при царе, когда их общину в Якуцку землю ссылали. Они при заводах демидовских углежогами состояли. Тогда им откровение было. Стали они робить поманеньку, как раньше, только власть земну отрицать. Подати платить перестали. Прозвали их «неплательщиками». А потом в Петербурге-граде царя убили. Бомбой в карету кинули. А бомбу метнул бывший, из неплательщиков, мастеровой, что Демидовыми на учебу был в Петербург вывезен. И под это дело много народу пострадало. Сорвали их с мест насиженных и в ссылку в якуцку землю отправили.

Все пророчества сбылись. И про то что от власти антихристовой ими отрицаемой пострадают. И про то, что звезда с неба упадет и вскипит чрево земное. И что на месте его озеро вздынется. А откровение, слышь-ко, пращуру моему дано было. Через него пророческий дар в семье нашей завсегда держался. Мы – Боговы. Он нас и уберег, почитай.

Предки мои сбегли тогда, когда общину-ту высылали. Сбегли и веру уберегли. И здесь ее сохраняли. А те, там, в земле якуцкой веру порушили. Это тоже известно было из откровения.

Ну, да не в том дело. Тятенька мой считал, что веру только здесь сберечь можно, в глуши, а меня видишь, в мир потянуло. Потому как нельзя жить человеку с другими не касаясь.

В течение той ночи, задыхаясь и кашляя, старик поведал мне свою жизнь. Уйдя из дому по "зову странничества" пережил он тяжкие испытания. Война и лагеря - везде он побывал, все пережил. Прошел огонь и воду. Вернувшись, окольными путями, через десяток лет домой обнаружил он две свежих могилки и доходящую от неизвестных болезней девчушку. Это тоскующие по единственному сыну родители спроворили себе дочурку, как сказочную снегурочку. И назвали ее Богданой - дескать Богом данная. Забрал Господь сына, а вместо нее дал дочь. Сестра сразу признала братца, но слаба была настолько, что только и поведала папенькино то ли завещание, то ли пророчество.

Дескать, роду ихнему продолжения не дождаться, а окончательно род прервется тогда только, когда над могилами взметнутся кедры ввысь, да высосут, до косточки корнями все соки из погребенных под ними тел. И когда этим кедрам не стоять больше, когда уйдут они в дым - тогда уйдет последний из рода хранителей древнего откровения. И в мир придет новое откровение. Сказала это и сама преставилась.

– Схоронил я её с родителями рядком, - закончил свой рассказ Григорьич, - а сам тут, возле могилок прижился. Но каждую зиму, в конце, под весну, слышал призыв странничества и ничего не мог с собой поделать. Так что, миленькой ты мой, как не хотелось бы мне еще за жизнешку-от поцепляться - пора. С радостью ухожу я, Маратик. В одном лишь свой долг вижу, наставить тебя на путь да передать свою волю. Моя воля, не господняя, не хочешь, не исполняй.

Схорони меня под пеньками, прямо в той землице, где косточки семьи моей истлели. Схорони, как положено. Прочти надо мной «Боже Духов и всякия плоти». Если не знаешь, разузнай опосля, вернись и прочти через время некоторое, когда опять прорастет на груди моей кедр.

Далее, лыжи доделай. И не лыбься, не усмехайся, доделай, говорю. Доделай и оставь здесь, вдруг какому приблудышу да и пригодятся. Мои, с камусом, возьми себе, как память. Силки снять не забудь, я тебе уже говорил. А потом - ступай себе с миром. Ступай с миром и в мир.

Только вот чего. Знай, не напрасно все. Любой путь не напрасен. Я вот жил с маменькой и папенькой, отгородясь от мира, жил не тужил, а довелось, дак встал на путь что все равно в мир вывел. Ох и горе там, ох и страдание, а всеж таки это мой путь был. Из маленькой точечки путь мой вел сквозь неизмеримые вселенные. А твой путь, обратный - из вселенных этих, в точку малую. У каждого ведь, Марат, свой путь превращения из существа в человека. Ты это потом поймешь.

– В точку, говоришь? – спросил я рассеянно, вспоминая странный рассказ Миши Могилы про заглядывание за край. – А за точкой что?

– У всех по-разному, – тихо ответил Григорьич, - чья душа - потемки, а чья – Царство Божие…

Старик еще что-то хотел сказать, но обессилев, не мог говорить. А я был полон сил, но не знал что сказать. Тишину расколол треск лопнувшего в печи уголька. Последнее кедровое полено треснуло и разъехалось на головешки.

– Смотри-ка, - ухмыльнулся дед, - вот и не осталось следа на земле, только дымок над печью, как легковейная память.

Прощай Марат. Прощай, миленькой мой. Люби всех и всё. Живи с памятью. Себя помни, дела свои и других тоже. Имей перед богом страх, душу чистую, а любовь честную.

* * *

Я стоял, осыпаемый светом фонаря, как милостями и смотрел на окна. Редкие прохожие кутали лица в воротники и шарфы и спешили, волоча сумки с продуктами домой, к праздничному столу.

Никто не обращал внимание на нелепо выглядевшего, странно одетого молодого человека с охотничьим лыжами в руках, да выцветшим вещмешком за спиной. Только подвыпивший прохожий, приспоткнувшись, инстинктивно схватился за меня руками, но тотчас отдернул их прочь, как от прокаженного. "Совсем бомжи офонарели" - бормотал он удаляясь неровной походкой.

Я стоял и смотрел на освещенные окна и не мог сделать и шага на встречу тому миру, от которого я так давно отвык. Я стоял и вспоминал свой путь.

После похорон Григорьича я исполнил все его наказы, касающиеся и лыж, и силков, и сохранности зимовья. А после собрался в дорогу. Куда идти я не знал и решил идти вдоль ручья-речонки, в которую когда-то провалился. В конце концов она выведет меня, думал я, к Молебной. Больше некуда. Но я, то ли с расстройства, то ли просто по глупости и незнанию, пошел в другую сторону. Погода была чудесная, солнечная и я ходко, можно сказать на рысях, отмотал в первый день километров под тридцать. Собаки бодро сопровождали меня, солнце светило по-зимнему ярко, легкий морозец только подбадривал и хотелось идти и идти.

Но к вечеру скопилась усталость и пришлось устраиваться на ночлег. Меж двух сухих стволов я соорудил костер с таким расчетом, чтобы сухостоины ровно прошаяли всю ночь. Навалил лапника, покормил собак, наскоро перекусил сам и завалился спать. Собаки прикорнули рядышком, прижавшись своими теплыми боками и, надо сказать, переночевали мы более менее нормально. Я даже почти не мерз. А наутро я понял, что иду не туда.

Ориентиром мне должна была служить вершина Споя, мимо которой я никак не мог пройти. И она, эта вершина, должна была уже показаться из виду. Вообще-то я рассчитывал увидеть её еще вчера, но река занырнула в лесистую долину и я думал, что деревья просто скрывают мне вид. А наутро я вышел из лесу на голое место и понял, что приплыл.

Надо бы было повернуть назад, но я уперся. Во-первых было жаль пройденного зазря пути, а во-вторых, еды было мало. Некоторые запасы вяленого мяса и рыбы, хлеб, холщовый мешочек с кедровыми орехами, соль да чеснок. И еще я захватил с собой две мороженные заячьи тушки, толком даже не разделанные. Одну из них я скормил вчера собакам и одну планировал скормить сегодня. И все. Конечно, можно было бы повернуть, дойти до избы, но тогда пришлось бы тормознуться на неопределенный срок, а меня, после смерти деда, прямо гнало в дорогу. Где наша не пропадала - решил я. Заблудился, и хрен с ним. Вперед.