Перегной

– Да не, да не, что вы, кардинал, какое может быть стращай. В нем и патронов то нету, вот, гляди, - и Виктор, мгновенно опустив обрез к земле нажал на курок. Громыхнуло и земля у ног Федоса взвизгнула, взметнулась кустиком и улеглась бахромою. Будто кто-то мелкий, спасаясь от чего-то большого и страшного нырнул под землю и там затаился.

Федос стоял ни жив ни мертв. Остальные тоже костенели от ужаса. Кривились бабьи рты на стылом ветру пытаясь помочь вырваться звуку - вою ли, визгу, в общем чему-то такому, что сопровождает страх и панику. И не могли выдавить из себя этот звук. Так и стояли подавившись собственными голосами как рвотой и кривили рты безобразно и немо.

– Ой, заряжено было, - нарочито буднично удивился Виктор, переломил обрез, сбросил гильзы и спокойно добил в стволы два новых патрона.
– Извини, кардинал. Коли по батюшке не желаешь чтоб, быть тебе тогда просто кардиналом. Потому, ты уж извини, не привык старых людей без отчества называть.

Ему, может жить на один туберкулезный чих осталось, а я ему - Федо-о-ска - обратился он к толпе и та согласно закивала, позахлопывала пасти, заулыбалась натужно.

Но Виктор уже не видел эти улыбки, он ловко, одной рукой свинтив колпачок на фляжке глотнул и тыкал фляжкой в зубы Щетине - на, пей. Потом ткнул мне - пей, брателло, замерз поди. Потом ткнул ей в Рыжего - и ты пей, Гастелло. Не иначе на моего кореша тараном пошел. Он у нас такой, пальца в рот ему не клади, сжамкает всю руку по плечо.

Рыжий не отказался, припал благодарно к фляжке, как теленок к вымю.
– Но-но, разошелся. Отцепись, говорю. На вас не напасешься. Теперь ты пей - ткнул он фляжкой в Федосову бороду. Тот брезгливо отвернулся.
– Понимаю, религия не позволяет. А нам чё, мы люди вольные. Он оттер горлышко рукавом, глянул на рыжего - ишь, наслюнил, гастелла, - замахнул от души до дна, все что было в фляжке, а потом подбросил ее в воздух и пальнул.

– Оп, не попал. Старею. Глаз уже нифига не ватерпас. Фляжка-то маленькая, вот и не попал. Может в чё другое попаду, а, селяне? Попаду удом в манду. Есть тут у вас к чьей жаркой груди прильнуть, товарищи. Что молчим?

Ладно, покуражились, пора и к делу переходить. Слышь, дед.
– Обратился он к Щетине - Скока там говоришь кил кабелей-то. Триста? И еще бобышки? А взапрошлый раз? Стока же? А в "подвзапрошлый"? Скока-скока? И еще бобышки?

Виктор обвел взглядом толпу, задержал взгляд на побледневшем, сразу же постаревшим, осунувшемся Толяне.

– значит, говоришь, бобышки, значит говоришь триста кил взапрошлый раз - и остановил взгляд на мне.

– Вот, Марат, братан ты мой космический, кругом враги, кругом предательства, кругом измены. Никому веры нет. Самые закадычные кореша норовят объебать. Грустно. Надо во все стороны сразу башкой крутить. Да не просто так, а еще и мозгой шевелить на всю катушку.

– Вить, харе меня лечить, а? Я леченный. Ты сказал "А" скажи и "Б". Чего куражишься.

– Дак кто куражиться то, братан?

– Ну, руки тогда развяжи, чтоль.

– Ага, я тебе руки развяжу, а ты гастелле-рыжему последний глаз выдавишь, так, товарищи?

"Товарищи" одобрительно закивали.

– Во! Видишь. Общество, его не обманешь. Люди просто так говорить не будут. Я сюда приехал - вижу, недовольство тут тобой назрело, и теперь хочу разобраться, чтобы все как по совести.

– А ты кто - чтобы судить по совести, что ты за власть?

– Власть не власть, а живу всласть! Я народом избранный.

– Чего? Каким народом, Толяном? Или этим мракобесом, Федосом. Кем?

– Ну как кем, вот ими.
– Виктор обвел на уровне лиц стволом обреза толпу.
– Так, товарищи?

Ответом ему было молчание.

– Молчание - знак согласия. Вот так-то, Маратик. Потому мы сейчас и разберемся. А тебя, чтобы не смущал, пока изолируем, запрем, вон в баньке. А чтоб ты чего не учудил, - тут Виктор подошел ко мне, - извини, братан, мы тебе наркозик выпишем.

Почти одновременно боль от удара ребристой рукоятью обреза пронзила мои пах и висок, я даже не успел испугаться и понять, отчего мне больнее. Меня замутило и скрючило и вот в таком вот, скрюченном состоянии, трясущегося от боли меня запихнули, поддав еще напоследок под зад коленкой в черный зев закопченной баньки.

Я летел, запинаясь и сшибая шайки в ее нутро как в преисподнюю. Мне казалось, что силы небесные и сам Господь Бог покинули меня и впереди лишь отчаянье и тьма. Но одновременно с пинком что-то холодное ткнулось в мою ладонь. И тихий Полоскаев голос сказал, держись, Витька.

Только когда я затормозил башкой об обскобленный полок, я понял, что у меня в ладони зажат, до крови, осколок стекла.

Спасибо тебе Господи и слава тебе. Спасибо тебе Вовка Полоскин, не на сквозь ты гнилой человек. В гнилых людей не вселяет Господь волю свою и не посылает их на помощь обиженным. Спасибо тебе Господи за друга, и спасибо тебе друг, за посильную помощь.

Жив ли я? Жив! Значит еще побарахтаемся.

Выбравшись из пут я перво-наперво, стараясь не греметь впотьмах о раскиданный инвентарь, обследовал пути отхода. Их не было. Баня была сработана на совесть. Оставалось затаиться у входа с кочергой в руках и ждать. Авось не исполниться Федосова угроза и меня здесь не подожгут. Авось. Авось и спаси Господи - на что еще надеяться?

– Ну, не иначе ты, Витька, боговый. Любит он тебя. Варначье тебя не зарезало, кардинал не спалил, но общество тебя ни в какую не желает. Одно к одному - не место тебе здесь, брателла.

Дверь в баню была распахнута, от проема парило и в паре этом, как в котле кипящей серы стоял нерушимо Виктор. За ним угадывался народ. Молчаливый и обезличенный народ.

Ну вот и все. Право доброго попрано правом сильного и злого. От веку так. Так было, так есть, так будет. Остается или подчиниться, или, спев напоследок лебединую песню, хрястнуться со всего маху оземь.

– А если я не уйду, Витя, тогда чего?

– Не понял, братан. Как это не уйдешь?

– Да вот так, с места не сдвинусь.

– Ну, тогда поможем.

– И что, под белы рученьки меня до Штырина поведете?

– Ну зачем же до Штырина? До ближайшего угла.

– А там что?

– Думай сам, брателло.

– Неужели пальнешь?

– А ты что, проверить хочешь?

– Хочу.

– Не дуркуй, слышь, брателло. Ты жив, заметь, только благодаря моей протекции. Не я бы - тебя поутряни бы этот бабай запластал. Или кардинал бы спалил, в баньке. Шибко ты им обоим насолил. Да и мне, положа руку на сердце, ты не очень-то к месту, братан. Бизнесу ты моему помеха.

– Что, обдирать колдырей мешаю? Ладно, не отвечай. Вот что, Витя, понимаю я, что дружба наша - это когда было - и теперь ей конец. Знал я, что деньги с людьми еще не то делают, особенно большие, особенно шальные, но как-то не думал, что тебя испортить могут. Был ты вольной птахой, беззаботной и радостной. Порхал себе всласть, никого и ничего не замечал. Ничего тебе не надо было, а теперь...

– Слышь, братан, - перебил меня Виктор, - не лечи, а. И давай, это, вали отсюда пока цел. Общество настаивает.