Перегной

Антураж у скита соответствующий. Махонькая, покосившаяся избенка-пятистенок, разделенная надвое. В одной части жилое помещение, в другой банька. И то и другое немилосердно маленькое, едва рассчитанное на одного человека. Кровли, в обычном понимании, у избенки нет. Есть настил в виде колотых плах, подоткнутых мхом и сверху заваленных всем подряд, чтоб не протекало. Пол тоже из плах. Дверь из более менее отесанных плах. Лавки - плахи. Лежанка - плахи. Маленькое, в два кулака, оконце. Трубы нет. Есть печь, топимая по-черному. Кое-какая утварь. Короче не изба, а таежное зимовье. Аскетизм в чистом виде.

И вот на этом клочке сейчас живем мы вчетвером. Я с Григорьичем и две собаки. Собаки, правда, большей частью живут на улице, прямо в снегу. Но и в дом они, не будь дурами, пролезть не прочь. Из любопытства ну и для создания движения. Ибо покой-покоем, знание-знанием, отрешенность-отрешенностью, но все это воспринимается, только на фоне какого нибудь движняка.

Собаки - ладно. С собаками я освоился быстро. Они меня как-то сразу признали и взяли надо мной своеобразное шефство. Опекали меня и оберегали. Собаки эти - совершенно особенные. Ласки не признают, гладить себя не дают. Если протягиваешь руку, потрепать пса за ухом, он вежливо уворачивается, аккуратно прихватывает пастью твою руку и смотрит на тебя укоризненно - дескать, ты че, братан, нам это не можно, нам это западло. Но, если идешь куда нибудь, собаки тут как тут. Сопровождают и всегда держат на виду - то одна, то другая.

Если одной требуется пометить дерево или рыскнуть куда-нибудь в лес, по своим делам, вторая, как будто у них телепатическая связь, выныривает из ниоткуда и доглядывает. Причем это не конвоирование, не слежка, а именно охрана и сопровождение. В передвижении собаки тебя абсолютно не ограничивают - иди куда хочешь. Им даже в радость, если ты попрешься куда-нибудь не торной тропой, а впустую, в глухомань, по бездорожью.

Я, правда, далеко не забираюсь. Пока нету сил. Обычный мой маршрут до делянки, где у Григорьича свалено несколько деревьев на дрова, и обратно. Вперед я иду с топориком, пилой и самодельными саночками, обратно везу напиленные чурки. Возле избы их колю. Еще хожу за водой, на тот ручей, возле которого, былое дело, чуть недавно не околел. Но там долго не задерживаюсь. Не то, чтобы испытываю отвращение, но к воде охладел, не без этого.

Вот и все мои обычные маршруты. А так как темнеет теперь с каждым днем все раньше и темнота все гуще - времени у меня на обследование окрестностей почти не остается. Да и не очень хочется, если честно. Я открыл для себя, что прожив в деревне все лето и осень, природу я для себя так и не постиг. Все мои попытки её познания свелись к нескольким прогулкам и к рыбалке. Но и повадки рыб я изучил не шибко. В Молебной рыбы было хоть заловись; была она дурная и клевала как бешеная. Поэтому процесс рыбалки сводился к чисто механическим действиям. Ни изучения омутов, наживок, прикормов, ни блёсен и крючков, ни повадок и привычек рыбы - почти ничего из сложной рыбацкой науки я не уяснил.

Итак - природа была для меня открытой книгой, таящей, при этом, в самых безобидных местах кучу опасностей. В этом я недавно убедился на собственной шкуре.

Можно было конечно пораспрашивать у Григорьича, но... Да и обязанности мои были изложены четко - дрова и вода. Более ничего. А в скиту, там ведь не поспоришь. Оказался в скиту - делай, чего тебе говорят. И я исправно исполнял свое послушание, заготавливал дрова, таскал воду, и гулял, окрест с собачками. Их, своих спасительниц, принятых в ту ночь, когда я провалился, за волков, я любил от всей души, нежно. Не они - настала бы мне хана. Их мне послал Господь. И отношения у нас сложились.

Сложнее было с Григорьичем.

Григорьич был немногословен, если не сказать что нем. Уста его разлеплялись изредка и неохотно. Взгляд его тревожил. Поведение его оставляло много пищи для домыслов. В общем, это был истинный аскет, одиночка, пустынник. Обладал он несомненно и благостью, но благостью не иконной, не елейной, не сочащейся и мироточливой, а благостью исторгающейся. Благостью, подобной вулканической лаве или солнечной вспышке. Веяло от этой благости некоей угрозой. Угрозой не физической, но такой, что заставляла инстинктивно чего-то опасаться, постоянно ждать чего-то этакого.

Образ Григорьича был странен и непонятен. Если взять и смешать в кучу массу китайской кинопродукции про боевые искусства, то там, по ходу сюжета, ученик почти всегда приходит куда-то в глухие джунгли, где живет в одиночестве некий дурковатый наставник. Он постиг все и вся - всю мудрость, все секреты как бытия так и кунг-фу и теперь ему ничего не надо более, как долбить пальцем насквозь кокосовую скорлупу и пить молоко. Он странен, взбалмошен и груб.

Вот, возьмите этот экранный образ, укоротите в пополам ему бороду, как следует взъерошьте, прикиньте на среднерусского дедка в драном тулупе, ватниках и валенках-самокатках и поместите в глубокие снега среди бескрайних просторов. Образ почти готов. Теперь, словно на покадровом воспроизведении фильма сделайте из стремительности заторможенность. Ну, это у тропического дедка-шаолиня будет заторможенность, а у нашего она же будет именоваться по-другому. Ну, например, светлая грусть. Или неизбывная тоска. Или постижение бытия. Нет, постижение бытия - это у тропического деда. А у нашего - постижение бытия, ёб вашу мять! Именно так, с обязательным "ёб вашу мять". Только это "ёб вашу мять" нужно говорить не отчетливо, а бормотать в бороду потупив взор. Ибо сквернословие грех, ну а как по другому-то? В общем тоска, грусть, угрюмость, отчужденность.

Таким и предстал передо мной мой спаситель Григорьич. Тут еще надо понимать, что если тропический отшельник - он всегда учитель, к нему всегда приходят сами, по собственной нужде, его долго уговаривают, он колеблется и, наконец, уламывается, то с моим-то обстояло все наоборот.

Я к нему не приходил, а просто околачивался где-то неподалеку, да попал, так получилось в беду. И, получилось, что Григорьич силой случая, чудом оказавшись поблизости, меня спас.

Спаситель, он всегда приходит сам, его приход всегда чудо. И после спасения твоего тела спаситель вроде как уже и выбора не имеет - дать тебе учение или не давать. Обязан дать, хочет он того или нет. Григорьич видимо не хотел. И оттого и искажала грозную благость его морщинистого лица печать недовольства.

Что самое интересное, со спасителем я уже сталкивался. Первым моим спасителем был Федос, практически также как Григорьич вынувший меня из мрака. Правда Федосу исподтишка помогали Кочуманиха с Настей - терли меня мазями и потчевали снадобьями. Отсюда же, из скита, присланными снадобьями. Ну да не будем отнимать у Федоса его заслуг. Нужны же ему заслуги в оправдание... Не о том речь. Он то, Федос, пусть и на словах, но хотел, в отличие от Григорьича донести до меня учение, спасти мою душу, но - как-то у нас не получилось. Удивительное дело, исполненная благости и весьма симпатичных черт Федосова физиономия меня отталкивала, а рожа Григорьича, будто грубо вытесанная топором из плахи, и потом рассохшаяся под дождями и ветрами на глубокие морщины, да просто отвратительная, если уж на то пошло, притягивала.

Один "спаситель" хотел до меня донести нечто, но я и слышать ничего не хотел. От другого я готов был это нечто "восприять", но его это нисколько не радовало. Мне было отведено послушание - дрова и вода. И более ничего. Коли, дескать, чурки, да черпай воду - вот и все учение.

И, толи от этой отчужденности и угрюмости, от постоянного молчания, в котором было больше недомолвок, чем тишины, то ли просто от шугняка - мне почему-то казалось, что я с Григорьчем уже где-то раньше встречался. Это можно было бы списать на ушибленные мозги, но изредка, встречаясь с Григорьичем взглядом, замечал я в его глазах нечто такое суетное, какую-то назойливую мыслишку. Будто силился он вспомнить обо мне что-то такое, что раньше знал.

Итак, отношения наши были путанными, общение практически сведено к нулю, и в человеческом плане нам обоим было, как говорят у нас в Молебной, "неладно".

***

Я постепенно приходил в себя, креп и набирался сил. Уже не выплясывали перед глазами камаринскую многочисленные светлячки, когда я нагибался. Уже бодро скакали, а не уныло волоклись за мной салазки-дровенки. Исчезла физическая немощь, и разум мой, и так-то по жизни не очень крепкий, стал ставить перед крепнущим организмом вечный вопрос - что делать и как жить дальше.