Перегной

– Не аргумент.

– Молчи! Потом затуманил головы. Умы опутал дьявольскою сетью. Ввел детей наших в искушение, насадил в душах их лукаваго и под видом знаний внес в умы их неокрепшие смуту, недозволенные мечтания и антихристово вольнодумство. И стали дети наши, заместо светлого царствия, жаждать несбыточного, жаждать неведомого.

Федос нес ахинею, а его спутники кивали, как китайские болванчики.

– Отныне мы своих детей изымаем из лап твоих злых и сообщницы твоей, злосмрадной пророчицы и лжеучительницы Соньки. И многих трудов будет стоить нам привести их в прилежание и послушание. Хотя и молились мы все это время об избавлении нас от напастей антихристовых. Но крепок, хитер и коварен враг-сатана. Видя потуги наши и стойкость, через сглаз, наслал теперь мор и порчу.

– Так ты меня в порче что ли обвиняешь, Дядя Федос?

Федос ничего не ответил. Он обернулся к своим спутникам и заговорил с пророческими интонациями:

– Грядет антихрист. Вот слуга его. Явлен нам чтобы лишить нас пищи - через то наслал на скот наш порчу. Сообщница его явлена, чтобы лишить нас крова. Прельстя чарами ложных знаний, порушить наш уклад, нашу жизнь, дома наши и воздвигнуть здесь престол сатаны.

Скоро будут явлены и другие слуги его. Явлены они будут для того, чтобы поставить его печать...

Я больше не мог слушать эту ахинею и засмеялся. Даже не засмеялся, а захохотал. Смех чуть не валил меня с ног и свалил бы, как вдруг меня обдало сзади теплым воздухом, потом раздался приглушенный, но плотный шум, как будто на рощу налетел сильный ветер. Затем небо озарилось ярким, расходящимся сиянием. Я обернулся. В стеклах школы тревожно что-то отблескивало.

Мимо меня, снеся калитку, пробежал к школе Федос со своей компанией. Я припустил за ними. Мы стояли позади школы и глядели сверху, как у озера огромным факелом полыхает балок. Вокруг него тенями метались люди, кто-то отгонял грузовичок, на котором уже затлел тент. Кто-то бегал от пожара к озеру и обратно плеща воду в огонь. Но огонь был такой силы, что ясно было - это все без толку. Балок пластал ровной свечой и она коптила и без того черное, непроглядное небо.

Федос и вся его компания, как стояли в ряд, так и бухнули на колени, прямо тут, на взгорке, возле спуска. Федос, вздев бороду вверх блажил:

– И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику. Имя сей звезде "Полынь" и многие люди умерли от горечи. Сбываются пророчества, дети мои. Близок час последней битвы.

Федосовские приспешники стояли на коленях, склонив голову, и бормотали что-то беззвучное, тихое, едва перебирая одними губами. Им было страшно. Они были напуганы, не понимали что происходит и не знали что делать. А я знал, что случилось.

Полыхнул Полоскаев самогон, спрятанный нами в схроне под балком. Две десятилитровые бутыли, что выгнали мы с ним через перегонный куб. Я совсем забыл про него, но сейчас отчетливо вспомнил, что когда я уходил, бормочущий Щетина складывал обрубки очищенного кабеля в мешок. А потом он этот мешок ухнул в яму - обыденное дело. Зачем его аккуратно спускать, он же не картошка. Вот только лежали в яме нынче не кабеля, а взрывоопасные вовкины бутыли. Они, естественно, разбились.

Потом кто-то швырнул туда окурок и под балком пыхнуло в мгновенье ока. А дальше рванули бочки с дизелем, которые скатили из Толянова грузовика по доске прямо к стенке. Мужики всегда так делали. Стенка была естественным препятствием на пути скатываемой бочки. Там они и стояли обычно до конца разгрузки. Но вот не достояли.

Так, или иначе, но там, в этот разрушающем пламени, могли быть не только вещи, но и люди. И хотя факел был такой силы, что не только людям, но саламандрам, окажись они внутри его, было бы несдобровать, что-то делать было необходимо.

Федос еще блажил что-то, указывая на меня, но я его не слышал. Я рванул к школе. На ее стене был собственноручно мной излаженный пожарный стенд: багор, топор, ведро, лопата. В темноте было не понять где что, все предметы сливались цветом с серой стеной. По отблескам пламени на металле я определил багор. Схватил. Рванул. Основательно закрепленный мной на гнутые гвозди, во избежание шалостей детворы, багор держался крепко и не поддался.

Еще, на беду, вывалился сзади, из-за пояса топор. Я обернулся, на секунду, его поднять. С двух сторон, располосованные заревом пожара на продольные лоскуты, приближались ко мне два бородача.

– Вы чего.

– Дак, это, - замялся один, - пособлять.

– Ну хватай вон топор с ведром, и беги к балку. А ты помоги мне багор отодрать.

– Ага. Счас. Дай-ка топор-от, я им ковырну.

Я отдал топор и меня тотчас скрутили, заломив руки. А скрутив, тут же тюкнули обухом по голове. Обмякая и улетая в красно-черный, расслабляющий водоворот, я еще увидел перед собой злобно ухмылявшегося Федоса. Он то ли крестил меня, то ли показывал кукиш. Потом все померкло.

Очнулся я быстро. Подействовали пинок в бок и вылитое на меня ведро воды.

Меня подняли на ноги, как только я открыл глаза - подхватили под мышки, и резко, рывком поставили на землю. И я тотчас же вернулся в реальность. Пожар в балке, бегающие вокруг него люди, молящийся на взгорке Федос сотоварищи, пожарный щит - все это было только что, сейчас, здесь. Все это никуда не делось. И я дернул головой, до хруста позвонков выламывая шею, чтобы увидеть, что там позади меня, под горой, на озере. Но ничего не увидел. Голова взорвалась болью и встала на место. Передо мной был все тот же ухмыляющийся в бороду Федос, возле него рыжий хозяин павшей коровы, а мне выворачивали руки два бородатых молодца. На крыльце билась Софья. Вокруг неё суетились Панкратиха и серая утешальница. Они, как я понял, привязывали ее к столбу. Софья не кричала - видимо рот ей уже заткнули или завязали.

– Её то за что?
– спросил я у Федоса.

– А как жа? Ибо сказано - хватит попускать жене Иезавели, называющей себя пророчицей, учить и в заблуждение вводить рабов моих...

При этих словах Федосовы спутники закрестились.

– Она не пророчица, она учительница. За что её?

Федос не ответил.

– Что с людьми на озере. Где Изынты, Полоскай, Колян-Щетина.

– А нам то што за дело. У хозяина у свово спроси, у люциферия, у антихриста, что с имя тама, со слугами его, прихвостнями Николашкиными, тобою опоенными и во обман введенными хитростию твоею диаволовой. А нам Господь указал ненавидеть Николаитов.

– Все живы, - ободряюще раздался вдруг Толянов голос, и добавил с сомнением - вроде бы.

– И ты здесь, хлебало протокольное?

– Не сквернословь, не кощунствуй - тут же взвился Федос. В это время подошли, отпыхиваясь, Панкратиха и утешальница.

– Ух и бесовая. Ух и злющщая. Искусала-от, глико, батюшка, исцарапала - протянула руки Панкратиха. Софья в это время отчаянно крутилась вокруг столба и сучила ногами.

– Софью развяжите.
– Еще раз потребовал я.

Никто не шелохнулся. Я подергался вправо-влево. Бесполезно.

– Тебя, можа, Витенька, опять обушком по голове тюкнуть, чтобы ты успокоился и слушать начал?

– Да я послушаю, отчего не послушать - только ты ж ничего не говоришь, борода твоя моховая. Сдается мне, я все слова твои наперед знаю.

– Это как жа?

– А вот так. Дурак догадается.

– Вот!
– Федос торжествующе вздел вверх палец.
– Пути господни неисповедимы, якоже и промысел его и никто наперед своей судьбы знать не может, не токмо чужих мыслей, а ты знаешь. Что это, если не дьяволово наущение? Рыжий, Панкратиха и утешальница затрясли согласно головой, закрестились. Толян, чуть в стороне, тоже крестился, но не так ловко и истово. За компанию.