Перегной

– Нет, Витенька. Это ты вали. Вали-ка ты нахуй, а я отсюда - ни ногой. Это мой дом, понял...

– Нет нужды в геройстве, брателла. На нет и суда нет. Не надо слов. Стой где стоишь. Дрюха! Сипа!

Через толпу протиснулись два квадратных крепыша, те самые, с которыми Виктор приезжал в прошлый раз. До этого они были незаметными, все время находились в тени и были ко всему безучастными. Ну чисто как те "окаменелости", что сопровождали Виктора тогда, в той его жизни. Только рожи у тех были спитыми, а фигуры щуплыми. И еще в глазах у тех изредка, только при виде выпивки, но разгорался интерес. Возрождалась жизнь. У этих же в глазах не было ничего. Ибо спутникам посланца тьмы ни к чему быть живыми. Ни к чему даже прикидываться, что их интересует что-то живое. Я подался назад, выставил вперед руку с осколком стекла, оскалил зубы как загнанная собачонка. Стал взрыкивать как затравленный зверь. Заершился и замер.

Ничего бы я не смог, конечно, сделать, куда уж мне, малахольному, но безвольно провести последние минуты жизни мне было как-то взападло. Эх, поминай, как звали. "Здесь какое-то время жил Галеев Марат. Жил ни о чем и сдох, как собака". Такую я хотел бы иметь мемориальную доску по своей кончине. Пусть коряво, зато со смыслом.

Крепыши приближались. Мое стекло ни на полсекунды ни приостановило их движение. Ничего не мелькнуло в пустых глазах этой парочки, лишь тень презрительной улыбки пробежала по уголкам губ, непоколебя их нисколько. Думаю, и топор бы их не напугал. Да что там топор - ружье. Смерть - она неустрашима.

– Марат. Витя. Витенька, - вдруг раздался заполошный женский голос. От неожиданности я выронил из рук стекло. Кричала Софья. По крику было ясно, что она рвалась, вырывалась, боролась, и, теряя силы крикнула, как последнее прости это отчаянное - Марат. Витя.

Стекло брякнулось оземь, тоненько дзынькнув и вместе с этим бьющимся, треснувшим звоном замер на пронзительной, высокой ноте крик. Я рванулся навстречу ему и тотчас был схвачен Дрюхой и Сипой. В живот мне больно уперся короткий ствол обреза.

Марат, Витя - пискнуло еще где-то там, за толпой. Я вздел голову, но увидел только щербатый и гнилозубый, кривящийся в противной ухмылке, рот. "Коньяк, падла, глушишь, а на зубы денег жалеешь, крохобор" - подумал я, глядя в эту бездонную, безграничную, расходящуюся во все стороны, заполошно смеющуюся пасть, - "изыди, дьявол, изыди, сатанаил". И пасть начала сужаться, захлопываться, уменьшаться в размерах.

И по мере её уменьшения проступали взамен зверской этой, чудовищной пасти людские черты. Сначала они проступали сквозь маску озверения, потом отвратная морда сменилась человеческим лицом, только очень злым, затем и злость сошла на нет, а на смену ей пришло изумление и удивление. И вот изумленная и удивленная пьяная Викторова морда стала разворачиваться, отворачиваться от меня, желая узнать, что же происходить там, у нее за спиною. А там Софья, неизвестно как вырвавшаяся из запертой избы Софья, яростно колотила в Викторову спину кулаками, сопровождая все это совсем непедагогичными выражениями.

Виктор, отойдя от замешательства, как мне показалось даже обрадовался.

– Ба, принцесса! А мы тут твоего тигра укротить не можем. Ну-ка, отойдем.

Они отошли и переговорили. Я в это время пребывал в какой-то странной садистской позе. Один из крепышей давил сосисочными пальцами мне в шею и под уши, так, что голова моя клонилась к земле, другой в это время сгреб в пучок мои кисти и тянул их кверху. Это было ужасной пыткой и единственное, что меня отвлекало в том момент от боли это тянувшаяся из моего рта к земле ниточка слюны. По ней, я собственно и понял, что времени прошло не очень много.

Пытка прекратилась внезапно. Ровно в том момент, когда перед моим взором предстали яркие носки Викторовых резиновых сапог. Отстранились, напоследок больно ткнув меня в основание черепа сосисочные пальцы и руки мои, безвольно опадая, как внезапно сложившиеся крылья неловко шлепнули меня по бокам.

– Ну, разогнись уже, убивец Павлика Морозова, - насмешливо произнес Виктор, - хорош мне в пояс кланяться.

Я распрямился. Виктор стоял, опустив ружбайку и поглаживал по плечу перепуганную Софью.

– Её благодари.
– Насмешливо мотнул головой Виктор, - не она бы... Короче, у тебя, брателла, три минуты с ней попрощаться и чтоб духу...

Мы отошли в сторону.

– Я никуда не уйду, слышишь, никуда.
– Горячо, сбивчиво, пытаясь выразить разом все что чувствую, забормотал я Софье.

– Уходи. Уходи Маратик, - зачастила она мне в ответ.

– Нет.

– Уходи!

– Нет!

– Уходи, прошу!

Я хотел сказать ей, что я никуда не уйду. Что здесь, в этом глухом месте, на самом краю света я наконец-то обрел дом, обрел смысл, обрел любовь. Что я очень долго ко всему этому шел, шел по не самой прямой и легкой дорожке и не могу потерять то, что так долго искал. Что ничего в этой жизни не дается без страданий и вот сейчас я готов страдать, а то и смерть принять ради всего этого. Что, наконец, все можно уладить и всех образумить.

Я хотел сказать это и еще много чего, но не мог. Слова будто деревенели в глотке, на подступах к губам, почти на самом их краю. Они готовы были сорваться в воздух, обратиться в звук и не могли. Мысль костенела не успев родиться. Я был полон решимости, но слова и мысли - их тоже будто кто-то напугал. Воздух вокруг опять наполнялся звоном. И в такт этому звону, мерными махами колокольного языка я отзванивал лишь одно:

– Я никуда отсюда не уйду.

– Уходи. Прошу уходи.
– Неслось мне в ответ гулко и издалека. Сначала выводили свою мелодию колокола, а потом их звуки отливались в слова - Бум-Бум. Динь - звенел колокол.
– У-хо-ди.
– отстукивало у меня в мозгу.

– Бемм. Беммм. Бумм.
– Нет, не уйду. Отзванивала моя колокольня.

– Бум. Бом. Бам. Бам-м-м - Они убьют тебя.

– Бум. Бух. Блюмммм - Пусть убьют, не уйду.

– Бум-Бум. Динь.
– Уходи.

– Бем.
– Нет.

– Дянь-день-нном - вдруг донеслась до меня пересыпь мелких колокольчиков и растворилась в голове смешавшимся с ветром шепотом.

Я прислушался. Губы Софьи что-то говорили, но я слышал только звон.

– Дянь-день-нном - прозвенели ее губы и скатилась из глаз слеза.

– Что ты сказала, любимая? Я не ослышался?

– Нет, любимый, ты не ослышался. Дянь-день-нном.

Ну что же. Ради таких новостей, в такой денек (а уже распогоживается), вон и солнышко из-за туч проклевывается, да еще и под колокольный, торжественный и красивый звон, да зная, что не прервется твой род на земле, и умирать не страшно.

Но надо жить. Потому что живешь ведь не только для себя, но и для любви и для грядущей жизни. И если у тебя чего в этой жизни не сложилось - в будущем сложиться в полный рост. Надо только эту будущую жизнь воспитать и вырастить.

Я обнял Софью. Перекрестил ее неумело. Поцеловал. Попросил беречь себя и ребенка. Остановился перед Федосом.
– Прощай, старик. Если я антихрист, то кто же тогда он - я кивнул на ВиктОра. Попробуй теперь, его победи. Заглянул в потупленные глаза Щетины - значит, дядя Коля, я тебе жить мешал. Что ж, теперь тебе никто не помешает. Подошел к Изынты и толкнул его в бок - не поминай лихом, Петро. У тебя чудная девочка, чистый ангел, я видел. Умница, красавица. Заботься о ней. Не поминайте лихом, селяне, прости вас господь, - обратился я к толпе. И пошел прочь из Молебной, куда глядят глаза.