Перехваченные письма
Шрифт:
18 марта 1933 Monte-Carlo
Comtesse Tatistchew
94 rue de Charonne, Paris XI
Милая мама
Не могла ответить сразу, так как не было свободных денег на марку и мучилась, что до сих пор не написала.
Очень трудное было время. Да, жизнь моя не легкая, и я живу только ради Димки и исполняю свой долг перед ним.
Всегда очень ценю всякое внимание и ласку по отношению к нему, чем больше ребенок видит ласки, тем лучше для него. Я так понимаю твое желание видеть Димку.
Я всегда хотела, чтобы между нами были дружеские отношения и потому в прошлом году написала, но это не вышло.
Я знаю, что бываю раздражительна, нервна и сейчас молю Бога, чтобы он мне дал силы пережить все.
Димка и я целуем. Софья.
Из записей февраля 1934
Не пиши систематически, пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни, хромотой и скачками пробужденья, оцепененья свободы, своей чудовищности-чудесности.
Бог жадно нюхает твой нестерпимый козлиный запах, восхищаясь глубиной зла в тебе, зная, что когда он превратит тебя в человека, дикая сила твоих пороков превратится в великолепие сияния твоей доблести. Il le sait parce que tu Lui as si longtemps r'esist'e [171] . Он ведь тоже, как умная женщина, любит тех, кто его презирает, и презирает тех, кто его любит, эти всегда сидели дома и с ангельским идиотизмом исполняли домашние работы.
170
Записи за февраль-март 1934 г. — частично по книге: Борис Поплавский. Неизданное. Дневники, статьи, стихи, письма.
171
Он знает это уже по тому, как долго ты Ему сопротивлялся (фр.).
День прослоенный льдом Наташиного голоса в телефоне [172] , который сразу остудил, расширил и опечалил мир.
Счастливая встреча вчера, когда я умирал от слабости и переутомления, но при Наташе, через облако смеха, вышел к дикой полноте жизни, когда мы толкались и жили грубой, счастливой полнокровной полнотой жизни в малиновом кафе (о, эти семь франков!), под граммофон, в стеклянной комнате, в избытке жизни и чувства, разорительном до утомленья. Раздражает меня, что я за весь день собираю всю кровь своего тела (так же, как деньги), чтобы растратить их в безумном избытке щедрости.
172
При людях (Примечание Наташи, сделанное ею через 30 лет).
Переодел белье и на жопе приятная свежесть чистой материи. Выпустил фиолетовый воротник и с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. Я вообще люблю на себя смотреть в зеркало, думая о том, как когда-то, до открытия гимнастики, я был узкоплеч и белесоват и как я теперь нравлюсь всем без исключения, и это несмотря на невроз. Так, сидя в кабаке, пробую свою власть на женщинах и, когда одна за другой уступают, успокаиваюсь.
Смотрюсь в зеркало: и это все пропадет? И жалость к себе растет, но странно, до известной точки, после которой входит мысль о «воскресении из мертвых» в полноте физической жизни после отрыва от всех блядств, особое наслаждение от своей силы и девственности — неподкупности, соединения животного пыла и холода, которое и покоряет. Люблю ходить в свежести этой власти, окруженный ею как облаком, думая о том, что будет, когда невроз окончательно кончится, и не удостаивать, истребив взглядом, подойти познакомиться.
Все больше, то есть в глубь идущее бешенство от дневника Наташи, и еще не знаю, переварю или «изрыгну» его…
Бедность художественной организации, вечные суперлативы к каждому встречному: «О мой князь» и т.д., отсутствие средних слов, фальшивая болотная неподвижность чувств на мертвой мерзлой почве. Но отсутствие, полное отсутствие желания любить и хотя бы раз перепрыгнуть через свой эгоизм, никакого желания очищения в любви, а только рабские фразы, от которых каждый раз вздрагиваю — скорее брезгливо, чем ревниво, и так больно понимаю, почему ей нравится «ССР» и тяжкая лапа всеми принятого отказа от свободы, — во всем этом есть неподмытая баба, целующая руку, которая ее только что побила.
Ах, Русь, Русь. Как мало в тебе силы, могущей сколько угодно лет или поколений носить свое золото в абсолютном холоде чужих краев, как англичане, которые никогда ни на каком острове не перестают быть англичанами. Мне поближе к печке, «в толпе укрыться», ибо жизни в себе на доисторической земле я найти не могу, мне на солнышко, слабая, мягкая физиология, налитая жизнью только временно, как член, налитый кровью, и поэтому тоскующая, что стареет, — и это в 21 год — и что лучшие силы уходят. Читая это, каменею от презрения и благодарю своих отцов,
что они столько дали мне дикости, одиночества, каинизма, в грязную избу не лезу погреться, обещая приноровиться, приспособиться. Один в поле не воин. А я и Шаршун всю жизнь одни в поле. Только рабский народ, ничего не знающий о Люцифере, мог создать такую пословицу.Благодарю за то, что, хотя мне 30 лет, я еще не помирился, не сдался, один в пустыне сужу народ свой и презираю его за рабство и жуликоватую дрожь в лице, которую в себе так знаю, в прошлом русский или рабский. Мужайся, душа моя, не из такого горячего теста, а из стали делаются доисторические герои, среди которых ты хотел бы жить, а без которых тебе довольно и Бога, и медленной верной весны, уважения ко всему в сердце.
Пусть поедет и поплатится, ибо тот, кто жизни в себе не имеет, должен смириться и принять рабское стадо, в которое превращается народ под лапой хозяина.
День вчера прошел в шатании по кафе и в трате денег, так всегда становится жалко денег, когда стыдно за отношения, и больше всего ее ложь, что она говорит о своей любви и здесь же, придя домой, пишет, что я поняла, что это нужно было ему сказать и т.д.
Из записей марта 1934
Нина вдруг исчезла совершенно, как бывает, когда любовь есть лишь воспоминание о любви, вспомнил и забыл. Гордый наташин голос на Place Saint-Michel у трамвая напомнил о реальности, об опасности, о зависимости, о счастье. В злобе ткнулся еще раз в H^otel de Venise, но о Нине уже не спросил даже, а только о Лиде, и с облегчением явным пошел, оледенев от холода, к Татищевым, куда явился со своим харчем и был принят милостиво, залюбовавшись опять покоем дининых черт и благородством ее греческого низкого лба, за которым все случается только раз в жизни и навсегда. Нажравшись, поник головой и, почему-то вдруг понравившись ей, успокоился и, падая от сна, доехал домой и завалился в долгие и странно счастливые сны о Дине, Наташе и каких-то речных путешествиях.
QUAND MEME (chanson de haute altitude, chant'ee `a reculons) [173]
Сперва я был рад, что тело его так уступило под рукой, и все русские были рады, что били, ругались, нарушили благопристойность. Домой шел в солнечной свежести весны, тысячи потерь, тысячи подлостей. Смеялся, сорвавшись опять с обрыва, не работая, не любя, без денег, без места в жизни, один против всех вещей, смеясь от скандального, гнусного, но несомненного величия своей жизни, которое сотнями способов отражается в глазах, особенно женских, и опустившемуся сердцу по-геркулесовски было приятно это вырванное признание. Malgr'e tout [174] .
173
И все же (победная песня пятящегося) (фр.). Порой приходится прибегать к свободному переводу — но только тогда, когда не удается справиться с точным (Осв.).
174
Вопреки всему (фр.).
И только с Наташей сердце корчилось искренно от прилипших чужих духов, чужих телесных сладостей и молило ее вмешаться более низким, более мужицким, более простым и русским тяжелым способом в жизнь, молило ее попробовать верности, работы, благопристойности. Но гордая ее, так «европейски» аристократическая жизнь в безумии своей чистоты отстранилась, повторяя на разные лады «самое лучшее или ничего» — вечный духо-звериный напев свой, не видящий реальности перед моей грязной, похудевшей и глубоко опустившейся мордой.
В кафе по-пьяному братались в обреченности своей русской нашей подлой, ни на что не похожей стихии, и Проценко был просто красив.
Проснулся с мягким, но все сковывающим зажимом ужаса, до чего я себя довел, пропил, прохамил. Но, идя без пиджака за яйцами и газетой, вдруг по-рембовски обогрелся, выпрямился на солнцепеке, вернувшись в знакомую гордость распутного безумия духа.
Кстати, Нина ни на одно мгновение не была та, спокойно весенняя, просто это было дивно пахнущее, мягкое, молодое, барское (что так важно для меня) тело, ярче, но в том же роде уступающее, как тело Сони и Вали. Так что Наташа не поняла, что это теперь другая, земная, мягкая, нестрашная Нина (все, что я люблю страшно мне), что это для меня меньше, чем rien [175] , и что сердце мое радовалось непоправимой грубости скандала: «Иди и водись с жидами!».
175
Ничто (фр.).