Перехваченные письма
Шрифт:
Печка шумит. А что, если ты не захочешь помириться? Тогда к черту все, ибо тогда, значит, ей не стыдно делать больно.
Пуся ушел, обидевшись. Но что бы было, если бы я еще пошел играть. Жестокая тварь. Как она меня истребляет.
Triste paysage de guerre [140]
Целое утро, как и вчера, я готовился ей позвонить, и какое-то дикое, грубое оживление было и в ее голосе. И снова день вычеркнут из жизни. От обиды и волнения не мог уже ничего делать, ретушировал немного, думая до боли в сердце, что скажу на суде, если убью эту гниду Гашкеля, и какое это будет освобождение — тюрьма, цепи, океан, Гвиана, Бразилия… Потом устал от этого до тошноты и заснул днем от четырех до восьми; сейчас с тяжелой головой и с ненавистью в сердце сел писать. Удивительно все-таки, как я могу заниматься — только когда ее ненавижу. Утром светлая Дина. Аполлинер. Холод солнца.
140
Унылый
Вчера милый Татищев в кафе, где я понял, что все четверо связаны накрепко. После разговора страшный мистический подъем, и десять раз молитва на коленях посреди rue Глясьер. «L'homme que j'ai tu'e» [141] , и все время сзади шаги. Не оборачиваюсь, это — дьявол.
R'egion d'evast'ee [142]
В Дине, благодаря тому, что ее тело не защищается и что она не была никогда счастлива, мука победила совершенно, и здоровая безжалостность жизни и вообще отдельных судеб ей стала ненавистна совершенно. («Религиозная проституция из сострадания», — сказал злой голос). Ей именно потому хочется поссориться с Николаем, что ей какое-то счастье его видеть и что это «заинтересованно». Но именно таким нечего дать, ибо они не сумели ничего скопить, не берегли ничего, и жизнь уже растрачена. В ней недостаток самосохранения, в котором и я виноват. Ибо, тоже никогда не знавши счастья, никогда не веря в него совершенно, ни в жизнь, я считал, что так правильно было жить вместе, из сострадания, столько лет и этим губить друг друга, отрываясь все больше от жизни. Это сладострастие имело вкус дикой грусти, жалости, звездного холода, какого-то дикого бесконечного одиночества. И оно всегда воспринималось как какое-то падение, а идеалом всегда была стоическая святость. Так я состарился преждевременной собачей старостью какой-то. О, проклятое: пожалеть до конца и умереть — сколько оно мне стоило!
141
Человек, которого я убил (фр.).
142
Опустошенный край (фр.).
В Наташе же противоположная крайность. В ней сила растущей жизни, никогда не преданной и не растраченной, дико боится в нас и во мне того, что есть еще полумертвое от этого нас. Жизнь в ней, независимо от нее, боится дико, что это ледяное и щемяще прекрасное не любит «своих» детей, ибо чужие ближе, не любит необходимой победы в жизни, ибо неудача трогательнее. И инстинктивно она тянется к этому бессильному, слабому, как ручеек, Гашкелю, который подчиняется совершенно, с которым будет нестрашно, ибо он никогда не посмеет ее ослушаться… Со мной она будет, может быть, неудачнее, но ей всегда будет интересно, ибо я, полуразбитое, полуискалеченное, но уже полувоскресшее к жизни растение, а жизнь после воскресения несравненно прекраснее, ибо это начало, и все оживет во мне, все расцветет, если она поверит, что это начало, только начало…
Татищев сперва перехватил, потом перераскаялся, и сейчас Дина за собою на глазах выводит его из жизни, уничтожая заговор, сон их о счастье. Но если Дина его покинет и останется умирать, доживать вне жизни, одна, всякое счастье с Наташей сделается для меня невозможным, и я тоже уйду из всякой жизни — для ледяной, но, в сущности, золотой победы своей. Ибо я уйду из жизни не разбитый, а со всем богатством и со светом воскресения, отдыха Бога над собою. Но для этого мне нужно будет самому «бросить» Наташу, а не быть брошену, ибо только тот, кто сам выбрал свою судьбу, может ее вынести. А я имею на это право, потому что я честнее ее и на большее играю… Если я прав et il у a un Gachkiel cach'e qui explique tout [143] , все ближе время, когда она поймет, что нужно выбрать сразу и «brutalement» [144] , ибо обе истории погибнут из-за этого, ибо уже вышло на поверхность древнее дно мое, холодное ангельское отвращение и злоба, а она из жалости продолжает посещать свои лекции после обеда. А если я брошу, утешаться Гашкелем она не захочет, она бросит все и уедет.
143
…и существует скрываемый Гашкель, что все объясняет (фр.).
144
«Одним ударом» (фр.).
(На полях: Это все потому, что ты такая скрытная и не понимаешь, что, не зная, всегда выражаешь злое. Ты же добрее, чем мог я думать, потому что ты — живая благодать, которую послала мне Матерь Божия. Пожалев меня и видя, что «так» я уже не спасусь).
Отношение ее к Гашкелю — это тоже религиозная проституция и убийство себя и «ангела» из сострадания. То же, что у меня было с Диной и что будет наказано преждевременной старостью. Она от него бежит в Россию, но этот мерзавец побежит за нею, как плющ бежит за деревом,
которое отстраняясь от него рвется к солнцу. Mais ici gare au coup dur [145] . Она-то поедет в Россию, но и Гашкель, и я поедут. Он на кладбище, а я dans le pays des grandes pri`eres, du grand soleil, des vrais athl`etes et du vrai vent [146] . Так я послужу ей на прощанье.145
Но тут берегись (фр.).
146
В страну великих молитв, ослепительного солнца, истинных атлетов и буйного ветра (фр.).
Играл в карты, и это меня освежило. Посередине вдруг с такой радостью вспомнил, что забыл о ней.
Просто не нужно ее любить, и напрасно я вчера утром сам повалил ту стену, которая выросла во время тех молитв, которой оградила меня Пречистая Дева от ее эгоизма. Если она не хочет играть на все кровные, я не хочу играть ни на копейку, потому что вообще не хочу «играть», а жить и работать по-взрослому.
(На полях: Не преувеличиваешь ли ты, — сказал голос, — дай ей сжиться с тобою, срастись радостью взаимного заговора: «Мы против всех». Нет! Все это было бы возможно, если бы она была откровенна. Скрытность — это мертвая стена).
Soleil et nuages de la vie nouvelle [147]
«Вчера был, может быть, самый счастливый день моей жизни», — сказал я Пусе в синема. Возвращаться было холодно, но свет долго не хотел погаснуть. День необыкновенно чистой и яркой погоды. Как мне независимо сейчас, думал я на rue Glaci`ere, наслаждаясь здоровьем, холодом, здоровьем своим, свежим розовым отблеском неба. Однако в кафе после долгого ожидания произошла заминка, где-то после радостной встречи. Все кончилось в страшной нервности и опять зажглось, едва я вспомнил.
147
Солнце и тучи новой жизни (фр.).
Сегодня с утра — снег, ходил нарочно час по городу, опять радуясь здоровью и с большим толком заставляя себя не бояться смотреть людям в глаза, измучился, но в каком-то диком волевом торжестве вернулся домой.
Как я смел тебя ненавидеть так еще позавчера, мне стыдно, право. Ты не думай, я не шучу с этим словом и редко им пользуюсь. Сегодня удивительный нервный покой.
Счастливые минуты. 1. Разговор «по-простому» на улице. 2. Когда ты позвала меня в дом, а я, уже и так счастливый вполне и довольный, готовился уйти. 3. Разговор о Шатерлее, безошибочность твоего чувства художественности и неискусства. 4. Расставанье в комнате, когда ты «звала гостей», как говорила Дина, уткнувшись милым своим лицом в мой рукав. 5. Поразительное удовольствие, когда я сказал, заметил, как хорошо сделано у тебя это место — от края глаза до уха, что-то мистически очень хорошее в тебе за этим. 6. Удивительная разность, мгновенная смена ощущений, радостных и мучительных…
Я обнимаю тебя рукою вокруг талии. — Чувство крепости руки своей и удивления, уважения к крепости тела, nos gars du quatri`eme [148] . Товарищеский покой.
Если рука, так обнимая, случайно касается боков, — чувство мучительной мягкости, боль в руке и в груди, сразу чистая мука, — не мучительно сладко, бррррр, какое выражение, — а просто мучительное и не сладкое. Все остальное — бедра, колени, ноги — не мучительно, потому что ощущается совершенно покой, возможность спокойно поцеловать. Отсюда невозможность тебя представить неодетой. Но зато возвращенье из забытого совершенно, из юности, удивительно нежное сердцу чувство одежды, так что и волосы я воспринимаю иногда физиологически одинаково, как какую-то экстериоризацию, как пояс, пальто, перчатку, как часть тела.
148
Наши парни из четвертого полка (фр.).
Конечно, сегодня был не самый счастливый день в жизни, но просто никогда я тебя еще так не любил (как грубы слова!), с мучительной благодарностью какой-то. И, по-моему, ты поняла, что страшно сперва: «так она меня не полюбит», потом: «так она не будет счастлива». Самое трудное — это равновесие между нашими правдами. Ибо если в тебе победит одна земля, ты потемнеешь, ослабнешь, дойдешь до последней пустоты. Если только материнское небо, ты состаришься, не живя, нальешься водою от грусти и тоже погибнешь. Нужно, чтобы огонь сперва поднялся на небо, потом спустился на землю.
Нет такого второго, более «физического» человека, чем я. Тело для меня — Божественное откровение души, явление ее. Но странное дело. То же тело, которое только что было так прекрасно, как воплощенная доброта и сила, как живой разум, вдруг от одного «не такого» взгляда становится страшным, как грех, как смерть, и то же лицо, сиявшее только что голубиной силой, вдруг становится уродливо, львино-свирепое в силе своей.
Достаточно было увидеть Дину, как страх и боль сковали все вокруг, и все в душе будто умерло.