Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Модест читал свою комедию актрисе Савиной и еще нескольким лицам в Петербурге, и все находят ее замечательным произведением. Распоряжение о переписке экземпляра для Вас уже сделано.

Об Алексее не имею никаких сведений. Он обещал написать мне, как только его положение несколько определится, но до сих пор тщетно жду письма от него.

Поздравляю Вас, дорогой друг, с возращением в Ваш милый Браилов. Если б Вы знали, как я завидую Вам!

Будьте здоровы. Простите, ради бога, за безалаберное писание. У меня голова не на месте.

Безгранично любящий Вас

П. Чайковский.

318. Чайковский - Мекк

Москва,

1880 г. декабря 14-17. Москва.

14 декабря.

Чем долее я здесь остаюсь, милый друг мой, тем отдаленнее все уходит срок моего здешнего томительного пребывания. Вчера Бевиньяни убедительно просил меня быть в Москве в начале января, когда начнутся оркестровые репетиции “Онегина”. Так как этот милый итальянец прилагает к постановке моей оперы замечательное усердие и так как действительно мое присутствие во многих отношениях может быть полезно и нужно для успеха оперы, то я не решился отказать ему в его просьбе. Теперь спрашивается, стоит ли мне на такой короткий, срок ехать в Каменку? Боюсь, что эта поездка не принесет мне того отдыха, в котором я так нуждаюсь. Мне нужна теперь будничная, а не праздничная обстановка Каменки. Впрочем, я еще не предпринял в этом отношении окончательного решения.

По просьбе Бевиньяни я был вчера на фортепианной репетиции “Онегина” и остался очень доволен. Первый акт солисты уже отлично разучили. Можно надеяться, что опера будет поставлена хорошо. Я радуюсь при мысли, что Вы услышите “Онегина”! Но, боже мой, до чего я устал и как бы я рад был очутиться где-нибудь подальше. Благодаря стечению различных обстоятельств и, главное, двум операм, разом ставящимся в Петербурге и Москве, я в эту минуту очень на виду; обо мне много говорят и пишут, и бог один знает, до чего это мне не по нутру. Но что делать? Любишь кататься, люби и саночки возить. Даже кое-где в газетах меня побранивают заранее. Вчера в одной из них я прочел обвинение меня в том, что я посвятил свою оперу Направнику, и намекают на то, что это с моей стороны неблаговидный способ заманивания на свою сторону Направника. При этом и Направнику (единственному безусловно честному человеку и артисту в петербургском театральном мире) сильно достается. Бранят меня также за то, что я не пускаю в продажу свою оперу.

Все это мало оскорбляет меня, но зато до крайности огорчает и тяготит. Внутренно даю себе клятву как можно решительнее впредь избегать Петербурга и Москвы.

Алеша мой, благодаря участию некоего генерала Клемма, командующего московскими войсками, которому мне случалось в прежнее время оказывать услуги в виде исправления сочиняемых им романсов, переведен в Москву и должен быть здесь если не сегодня, так завтра. Он будет зачислен в Екатеринославский гренадерский полк и потом прикомандирован к писарскому классу. Это для него большое облегчение, так как всего больше он боялся, что его ушлют куда-нибудь далеко.

17 декабря.

Я был эти дни в большой тревоге по следующему случаю. Год тому назад я получил письмо от неизвестного мне молодого человека по фамилии Ткаченко, который обратился ко мне с очень странным предложением поступить ко мне в лакеи с тем только, чтобы я не отказался руководить хоть понемножку его музыкальным обучением. Письмо было написано так умно, оригинально и было полно такой беззаветной любви к музыке, что я отнесся к нему очень сочувственно. У нас завязалась переписка, из которой я узнал, что ему уже двадцать три года, а музыкальных сведений никаких. Тогда я откровенно написал ему, что время его уже прошло и что ввиду этого ему следует оставить манию свою к музыке. Месяцев девять я не имел о нем никаких сведений. Третьего дня получаю от него письмо. Он возвращает мне мои письма, дабы после смерти они не попали в чужие руки, прощается со мной и говорит, что решился на самоубийство, так как борьба с невзгодами жизни и безнадежность выйти когда-нибудь из положения человека, работающего только из-за куска хлеба, внушили ему отвращение к жизни. Письмо дышало такою искренностью, таким глубоким отчаянием, что я был очень потрясен. Из штемпеля на конверте я узнал, что письмо написано в Воронеже (прежде он жил в Полтаве), и я тотчас же решился телеграфически просить кого-нибудь из жителей Воронежа отыскать Ткаченко через полицию и сказать ему, если еще не поздно, чтобы ждал письма от меня. К счастью, у Анатолия нашелся хороший знакомый, некто Стоиков, которому я немедленно телеграфировал. Вчера ночью я получил ответ, что Ткаченко найден вовремя. Он был в ужасном положении. Теперь я послал ему денег на дорогу и приглашаю его приехать в Москву к 10 января, т.е. к дню, когда я сам должен буду вернуться из Каменки. Что из всего этого выйдет, не знаю, но я счастлив, что удержал его от гибели. Судя по письмам, это молодой человек странный, сумасбродный, но умный и очень честный и хороший.

Бедный, бедный мой Алеша! Вчера я был у него в Покровских казармах. На меня эта душная, грязная казарма, убитый и тоскующий вид Алеши, уже одетого по-солдатски, лишенного свободы и обязанного с раннего утра до вечера быть на ученье,- все это произвело тяжелое и удручающее впечатление!

До свиданья, дорогой друг! Дай Вам бог хорошо провести праздники. Будьте здоровы и покойны.

Ваш П. Чайковский.

319. Мекк - Чайковскому

Браилов,

19 декабря 1880 г.

Милый, бесценный друг! Едва, едва явилась свободная минута и возможность, по состоянию здоровья, написать Вам несколько строк. Вот уже неделя, что мы в Браилове, и я еще не только не почувствовала того удовольствия, которое он обыкновенно доставляет мне, но даже не пришла еще к ясному сознанию о том, где нахожусь. С первого же дня приезда моего в Браилов у меня от дурного способа отопления австрийских вагонов начала болеть голова, болела четыре дня день и ночь. В это же время я вышла на воздух, чтобы облегчить головную боль, и, как водится со мною всегда в России, простудилась и до сих пор не могу поправиться.

Вас очень удивит, милый друг мой, приложенная здесь тетрадь, но вот в чем дело. Не найдете ли Вы возможным бить от меня челом низко, низко Льву Васильевичу и попросить его, если у него будет время, в которое ему совсем нечего будет делать, пробежать этот отчет моего сахарного завода и сказать мне, нет ли в нем каких-нибудь крайних нелепостей. Я не сомневаюсь, конечно, что там не все безукоризненно, но мне не хочется, чтобы это выходило из границ. Если же Вы найдете, дорогой мой, что нельзя об этом беспокоить Льва Васильевича, то Вы, конечно, не сомневайтесь, что я ни малейшей претензии за это иметь не буду и вполне признаю. При этом я очень попрошу у Вас и у Льва Васильевича некоторой скромности относительно моего браиловского графа. Я не хочу обижать его, ни портить ему репутацию, тем более, что я все-таки больше довольна им, чем недовольна, и лишиться его никак не хочу, а хочу только проверять в том, чего я сама не понимаю.

Как Ваше здоровье, милый друг мой, Ваши силы? Несказанно меня радует, что Вашу музыку так хорошо умеют ценить и музыканты и общество. Очень бы мне было интересно слышать Вашу Литургию, да трудно иметь и надежду на это. Я читала в “Московских ведомостях” рецензию одного из концертов М[узыкального] о[бщества], где исполнялась Ваша Итальянская фантазия, и мне было чрезвычайно приятно читать восторженный отзыв рецензента....

Я привезла еще много картин, и в эту минуту их развешивают и этим стуком очень мешают писать. До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всегда, везде всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

320. Чайковский - Мекк

Киев,

23 декабря [1880 г.]

Милый, дорогой друг! Я остался на один день в Киеве, дабы продлить несколько одиночество, в коем в настоящую минуту очень нуждаюсь. В пятницу вечером со мной совершенно неожиданно случился страшный нервный припадок, какого еще никогда не было. Это был исход и разрешение всех тех тайных терзаний, которые я претерпел в Москве и Петербурге. Всю субботу я почти сплошь проспал. В воскресенье выехал из Москвы и дорогой спал тоже очень много. Вследствие этого чувствую себя теперь освеженным, бодрым и совершенно здоровым.

Простите, ради бога, за то, что вследствие отвратительного состояния духа, в каком я находился в последние дни в Москве, я не исполнил данного Вам обещания снять с себя фотографию. Я сделаю это в январе в Москве или Петербурге. Комедию Модеста я тоже еще не мог выслать Вам. Бегичев потребовал у меня для представления в литературно-драматический комитет два экземпляра, и я должен был отдать ему экземпляр, приготовленный для Вас.

Не помню, писал ли я Вам на прошлой неделе о духовном концерте Р[усского] муз[ыкального] общ[ества], на коем исполнялась моя обедня. Концерт состоялся при большом стечении публики и с успехом. Исполнение было отличное. А накануне отъезда я слышал очень хорошо исполненную Итальянскую фантазию мою.