Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
И ведь это на много еще лет! Мне кажется, что я никогда не привыкну к его отсутствию; ежеминутно мне приходится вспоминать его и чувствовать, какого необходимого друга я потерял в нем. Он так хорошо знал все мои привычки, он так умел в каждый момент моей жизни быть мне нужным и полезным, что никакой другой хотя бы самый усердный слуга не может мне заменить его. А между тем у меня теперь такой хаос в моем маленьком хозяйстве, что я недоумеваю, как суметь обойтись без слуги. При Алеше я знал, что каждая нужная мне бумажка, каждый предмет, в котором во время занятий встретится надобность, систематически расположены каждый в своем месте. Будучи страшно рассеян и вечно погружен в свои музыкальные комбинации, я нуждаюсь, чтобы около меня был кто-нибудь пекущийся обо мне и обо всем моем достоянии. Теперь я совершенно потерялся. Из увезенного мной из Каменки платья и белья полтора месяца
Я получил вчера письмо от г. Ткаченко, того самого неизвестного мне лично молодого человека, в жизнь которого так странно и неожиданно мне роковым образом пришлось вмешаться. Письмо мне очень не понравилось и внушает мне опасение за будущее. Признаться сказать, я ожидал, что он мне скажет спасибо за руку помощи, которую я ему подал. Нисколько. Он поспешает меня уверить, что напрасно я берусь уверить его в существовании добродетели (хотя я и не думал ни о чем подобном говорить), что мне не удастся доказать ему, что стоит жить на свете, что в деньгах, которые я ему послал, он не нуждается и обойдется без них, но, впрочем, обещает десятого числа приехать в Москву и выслушать меня. Странно и непонятно все это! Казалось, что юноша гибнет от того, что ни в ком не встретил опоры и сочувствия. Является человек, который предлагает ему то и другое, но в ответ получает пошлые фразы о том, что добродетель в людях иссякла, и как будто из милости соглашается принять искренно протянутую руку помощи. Если г. Ткаченко окажется пустым сумасбродом, мне будет очень досадно на себя. Но что было делать? Как было не попытаться спасти человека от гибели?
Вы просите, друг мой, сказать Вам, как распределены роли в “Онегине”. Вот оно: Татьяна-г-жа Верни, Ольга- г-жа, Крутикова, Ларина-г-жа Юневич, няня-г-жа Винчи; Онегин-г-н Хохлов, Ленский-г-н Усатов, князь Гремин-Абрамов, Тpике-г-н Барцал, а затем маленькие роли поручены неизвестным мне второстепенным артистам.
Мне чрезвычайно отрадно было читать в Вашем письме то, что Вы пишете о Владимире Карловиче и маленьком Воличке. Все те, кто украшает и услаждает Вашу жизнь, близки и дороги моему сердцу.
Дай Вам бог всякого счастья и побольше всяких радостей и удач в наступающем году.
2 января 1881 г.
Я собрался ехать сегодня, дабы к четвертому числу вечером уже быть в Москве, но ночью поднялась такая метель, снегу навалило так много, что мне страшно выехать; боюсь, как бы не случилось задержки в дороге. Не дай бог просидеть где-нибудь несколько дней на станции, как это бывает в России зимой. Может быть, решусь еще подождать и пропустить первые репетиции “Онегина”.
Наш лазарет здешний увеличивается жертвами всяких болезней. Юрию лучше, он вне всякой опасности, но заболел Володя, Тане хуже, Л[ев] Вас[ильевич] страдает ревматизмом больше чем когда-либо. Вера слегла, сестра вчера вследствие забот и утомления слегла тоже, страдая мигренью, ну, словом, чуть не весь дом болен. Да и я опять начинаю страдать все той же невралгической головной болью, от которой претерпел так много в ноябре. Боюсь, как бы это не повторилось, как тогда.
Милый друг! Я просил Льва Вас[ильевича] письменно изложить его мнение о присланном Вами отчете и вложу его в настоящее письмо вместе с портретами семейства сестры, которые Вы желали иметь в Браилове.
Получил вчера письмо от Алеши. Страшно тоскует и жалуется на испытываемые им страдания от общества пьяных по случаю праздников товарищей. По-видимому вся казарма обратилась на время в кабак и в грязный вертеп всевозможных безобразий.
5 января.
Только сегодня я уезжаю. Получил депешу, в которой меня уведомляют, что репетиции “Онегина” состоятся восьмого, девятого, генеральная десятого, а представление одиннадцатого.
К величайшему моему сожалению, я не могу сегодня выслать Вам полной коллекции портретов семейства сестры. Впоследствии я дополню ее.
Больные наши понемножку поправляются, но очень туго. Бедная Таня должна лежать в постели, в ожидании, что безусловный покой утишит ее головные боли.
Вероятно и у Вас Выпала масса снегу; здесь его так много, что я все последние дни должен был довольствоваться самыми маленькими прогулками около дома. Сегодня метет, и я почти уверен, что дорогой будут задержки.
Здоровы ли Вы? Хорошо ли переносите резкий переход от благословенной Италии к нашей зиме? Опасаюсь, что вьюги и снега надолго Вас задержат безвыходно в доме.
Будьте
здоровы, милый, дорогой, неоцененный друг! Адрес мой покамест: Москва, Консерватория, или Москва, Неглинный проезд, 10, Юргенсону.П. Чайковский.
Всем Вашим шлю сердечные приветы. Сестра и зять поручают благодарить за память о них.
Как мне жаль, что Вы не будете слышать ни “Онегина”, ни “Девы”!!!
1881
324. Чайковский - Мекк
Москва,
12 января 1881 г.
Вчера состоялось первое представление “Онегина”. Я выдержал сильный напор самых разнообразных эмоций как на всех предшествовавших репетициях, так и в этот вечер. Сначала публика отнеслась к опере очень холодно, но чем дальше, тем более возрастал успех, и кончилось все более чем благополучно. Разумеется, успех оперы сказывается не в первый вечер, а впоследствии, когда определится, насколько она имеет притягательной силы. Но, как бы то ни было, я имею полнейшее основание быть вполне довольным знаками одобрения, которыми был приветствован вчера. Исполнением и постановкой оперы я весьма доволен. Особенно же хороши были: Онегин (Хохлов) и Верни (Татьяна). Бевиньяни вел оперу очень ловко, и ему я более всех обязан ее вчерашним успехом.
Ткаченко (молодой человек, собиравшийся лишить себя жизни) приехал. Я его видел и познакомился с ним. Вот впечатление, которое я вынес из свидания и беседы с ним. В общем он симпатичен. Страдания его происходили от несоответствия его стремлений и порывов с суровой действительностью. Он умен, развит, а между тем, ради куска хлеба приходилось служить кондуктором при железной дороге. Ему страстно хочется отдаться музыке. Он очень нервен, робок, болезненно застенчив и вообще это нравственно больной и надломленный юноша. Бедность, одиночество и обстоятельства жизни развили в нем мизантропию и ипохондрическое состояние духа. Суждения его немножко странны, но, повторяю, он очень неглуп. Мне его до крайности жалко, и я решился взять его на свое попечение. Теперь я решил на это полугодие отдать его в консерваторию, а затем увижу, нужно ли будет удержать его в ней или обратить к другой деятельности. Дурное впечатление, навеянное мне письмом его, полученным мною в Каменке, совершенно изглажено. Для меня теперь ясно, что это честная, искренняя и благородная душа, но больная. Излечить его и сделать из него полезного и примиренного с жизнью человека будет мне не тяжело, так как он внушает мне искреннюю симпатию.
Видел много раз своего бедного Алешу. Он уже облекся в мундир и начинает понемножку привыкать к тяжелому своему положению. Вчера его пустили ко мне на несколько часов, и бедный мальчик был невыразимо счастлив, что мог провести со мной значительную часть дня. Полковой командир нашел его очень симпатичным и заявил свое непременное желание оказывать ему свое покровительство.
Анатолий все продолжает увлекаться известною Вам девицей, но до сих пор еще решительно нельзя разобрать, кончится ли все это браком или нет. Модест здесь; он приехал, чтобы услышать “Онегина”, и завтра уезжает. Ник. Гр. Рубиншт[ейн] был весьма серьезно болен. Теперь ему лучше, и он уже появляется в консерватории, но мне кажется, что у него начало какой-нибудь органической и сложной болезни, которую ему следует лечить энергическим образом. Он очень худ, бледен и слаб. Я остаюсь здесь еще две недели. “Орлеанская дева” пойдет не ранее 10 февраля.
Будьте здоровы, дорогая, моя! Простите необстоятельность этого письма. Я очень устал.
Ваш П. Чайковский.
325. Чайковский - Мекк
Москва,
1881 г. января 19-21. Москва.
19 января 1881 г.
Дорогой, милый друг! Я до того дошел, что даже Вам сажусь писать неохотно, ибо как только берусь за перо, чтобы беседовать с Вами, как тотчас же является неимоверное желание изливать массу накопившейся в душе моей тоски и горечи. Вас удивляет, что человек, пользующийся успехом в своем деле, находит нужным жаловаться на судьбу? Но, во-первых, мой успех совсем не так серьезен, как, может быть, кажется, а во-вторых, успех не вознаграждает меня за те невыносимые страдания, которые я испытываю, сталкиваясь с людским обществом, будучи принужден постоянно парадировать на показ перед ним, будучи лишен возможности жить так, как я хочу и как привык, не имея времени ни читать, ни писать и вечно, как мячик, бессмысленно толкаясь в круговороте столичной жизни. А ведь мне предстоит еще целый месяц такой жизни! G ужасом помышляю об этом и недоумеваю, откуда наберутся силы все это выдержать.