Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Был сегодня в консерватории, видел всех ex-товарищей, получил массу приглашений на всякого рода обеды и ужины,. вел беседу с несколькими десятками людей, и все это меня до крайности утомило. Пришел домой (я остановился с Модестом в “Славянском базаре”) и отдыхаю душевно, обращая к Вам эти несколько строк.

Я выразил Вам в свое время мои чувства насчет субсидий, ценою которых Colonne выказывает готовность играть мои сочинения, но я никогда не хотел позволить себе стеснить в этом отношении свободу Ваших действий и тогда же написал Вам, что, в конце концов, совершенно полагаюсь на Ваше решение. Очень может быть, что я преувеличенно отнесся к интересантству Colonn'a. Прошу Вас, милый друг, если Вам этого угодно, посылать Colonn'y все, что хотите, и вообще поступить в этом отношении сообразно Вашим желаниям, нисколько не стесняясь моим взглядом на это обстоятельство. Я только и мечтаю о том, как бы уехать из Москвы. Мучительно тоскливое чувство какой-то неопределенной грусти преследует меня постоянно. Я люблю, очень люблю этот родной мне город, но оставаться долго здесь для меня невыносимо.

За дорогое письмо Ваше горячо благодарю. Думаю, что что бы ни случилось, попаду во Флоренцию. Ах, как мне жутко и грустно здесь! Простите за краткость и необстоятельность, письма.

Бесконечно преданный

П. Чайковский.

310. Чайковский - Мекк

Москва,

17 ноября [1880 г.]

Мою здешнюю жизнь можно описать в немногих словах. Целое утро до самого обеда утомительная корректурная работа, потом обеды и вечера у разных приятелей, а затем бессонная и мучительная ночь. Получил ваше письмо с советом не ехать за границу до конца января. Признаться сказать, очень хотелось бы поступить иначе, т. е. сейчас же устремиться куда-нибудь как можно дальше, но я поневоле должен остаться. Теперь начнутся на днях репетиции “Онегина”, который пойдет в начале декабря в бенефис Бевиньяни, коему я обещал присутствовать при этом, а затем уж недалеко и до января. На-днях съезжу в Петербург, куда меня приглашает Направник, дабы разъяснить разные цензурные и другого рода недоумения. Потом вернусь сюда, и что дальше будет, не знаю. Одно знаю, что у меня на душе очень скверно. Последнему не мало способствует известие, что мой Алексей попал в солдаты.

Благодарю Вас тысячу раз, бесценный друг, за милую аранжировку, которую Вы мне прислали. Как только освобожусь от корректур, просмотрю ее и отдам напечатать Юргенсону, изъявившему большую готовность издать эту вещь.

Мне грустно и больно читать в Вашем письме, что у Вас так часто бывают тяжелые и неприятные переписки. Когда же это кончится?

Через две недели будет играться мое Итальянское каприччио, а затем, вскоре, новая Струнная серенада, очень всем понравившаяся по фортепианному переложению. Как обидно, что ни того, ни другого не услышит мой дорогой, бесценный друг!

Будьте здоровы, покойны и счастливы.

О, Италия! как невыразимо она влечет меня к себе!

П. Чайковский.

311. Чайковский - Мекк

Москва,

21 ноября [1880 г.]

4 часа ночи.

Как утомительна эта жизнь! Как я был бы бесконечно, неизмеримо счастлив, очутившись вдруг где-нибудь около Вас, на Viale dei Colli, или хотя бы в том же Hotel de Milan, где когда-то я жил! А между тем жаловаться не имею права, ибо еще никогда я не испытывал таких всесторонних и многоразличных изъявлений сочувствия, какие испытываю теперь здесь. На будущей неделе в одном и том же концерте Музыкхального] общ[ества] будут исполнены две мои вещи: Итальянское каприччио и Струнная серенада. Четырнадцатого числа состоится экстренный концерт, на коем будет исполнена моя литургия. В Большом театре сегодня идет “Опричник”, а к постановке приготовляется “Евгений Онегин”, который хотят дать в самой лучшей обстановке. Вообще со всех сторон я получаю изъявление теплого сочувствия к моей музыке, а между тем... меня тянет отсюда куда-нибудь как можно дальше. Целое утро и до самого обеда я просиживаю над корректурами нескольких моих партитур, печатающихся разом. Обедаю и вечер провожу в гостях. Возвращаюсь домой усталый до изнеможения, плохо сплю и тоскую невыразимо. Отчего? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Жизнь в деревне и за границей приучила меня быть свободным, здесь я раб, ибо должен подчиняться различным тягостям, сопряженным с сочувствием, выражения которого повсюду встречаю.

Алексей окончательно принят на военную службу. Если б Вы знали, друг мой, до чего я Вас люблю и как часто о Вас думаю.

Ваш П. Чайковский.

Простите краткость и безалаберность моих корреспонденции.

312. Мекк - Чайковскому

Флоренция,

24 ноября 1880 г.

Милый, бесценный друг! Я долго не писала Вам, потому что не знала, куда адресовать, а из письма Вашего, которое получила вчера, думаю, что если адресую в Москву, то мое письмо дойдет до Вас рано или поздно. Вообще же прошу Вас, милый друг, сообщить мне, куда вернее можно адресовать корреспонденцию.

Как мне жаль бедного Алешу. Для него солдатская служба будет тяжелее, чем для кого-либо другого, но значит уж так на роду написано.

Как идет дело постановки комедии Модеста Ильича? Дай бог успеха. Ужасно мне жаль, что я не услышу Ваших сочинений, дорогой мой. Меня чрезвычайно интересуют и Итальянская фантазия и Струнная серенада. Скоро ли напечатается четырехручное переложение? Из последнего рода сочинений я знаю серенады Фолькманна (fur Streichorchester) [(для струнного оркестра)], и они мне очень нравятся, в особенности одна, d-moll'ная.

Кто же будет петь за Татьяну в Вашем “Евгении Онегине”, Петр Ильич, так как Климентова больна?

Насчет Анатолия Ильича я не могу сказать, что мне его жаль, потому что Вы знаете, Друг мой, что я довольно бесчувственна к такого рода страданиям, но скажу, что меня чрезвычайно удивляет отказ М-еllе Мазуриной. Я нахожу, что Анатолий Ильич для нее великолепная партия, как человек во всех отношениях высшей сферы, чем она, но, видно, именно этого-то она и не умеет понять. Это должно быть та Мазурина, которая выступала на эстраде в светских концертах и была ученицею Шостаковского, а когда я уезжала из Москвы, то она перешла в науку к Николаю Григорьевичу. У нее в позапрошлом году умер отец и оставил состояние четырнадцать миллионов, из коих, по завещанию, назначил жене двести тысяч. двум дочерям по сто тысяч, а все остальное единственному сыну. А дал так мало жене и дочерям потому, что при жизни был ими очень недоволен.

Петр Ильич, отчего Вы не посоветуете Анатолию Ильичу жениться на М-еllе Кондратьевой? Я слышала, что она одна дочь у родителей, следовательно, имеет хорошее состояние, а это, конечно, важная статья, а еще важнее то, что она воспитанием, развитием, нравственными традициями уж, конечно, более равная партия для Анат[олия] Иль[ича], а этот, знаете, буржуазный мир, monde bourgeois, я не люблю его, он неблагонадежен. Но Вы меня не выдавайте, милый друг, перед братом.

Если Вы захотите меня обрадовать несколькими строчками после этого моего письма, то прошу Вас, друг мой, адресовать в Вену, Hotel Metropole.

У нас сделалось холодно, я жмусь и страдаю, только на солнце еще и можно отогреваться. Хочу выехать 2 декабря, в Вене должна быть пятого и пробуду до девятого, а затем в Браилов, куда и прошу Вас, милый друг, адресовать письма. До свидания, мой бесценный. Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

313. Чайковский - Мекк

Петербург,

27 ноября 1880 г.

Сегодня утром приехал в Петербург и спешу хотя немножко побеседовать с Вами, милый, дорогой, лучший друг! Ради бога, не сетуйте на меня, что из Москвы я так мало писал Вам. Жизнь моя там была сущей каторгой. Дошло до того, что от чрезмерного напряжения над своими корректурами у меня опять начались те головные невралгические боли, от которых я так страдал в Каменке. Я уехал, еще далеко не окончивши всего, что должен был сделать. Уехал, чтобы хоть немного отдохнуть и переменить образ жизни. Хочу здесь соблюдать строжайшее инкогнито и кроме самых близких не видать никого. Странное ощущение испытывал я в Москве. Моя любовь к этому старому, милому, несмотря на все недостатки, городу нисколько не уменьшилась, напротив, сделалась острее и сильнее, но приняла какой-то болезненный характер. Мне казалось, что я давно уже умер, что все то, что было прежде, кануло в бездну забвения, что я какой-то совсем другой человек из другого мира и другого времени. Мне трудно словами выразить это ощущение, крайне болезненное и мучительное. Приходилось заглушать эту нравственную боль или усиленной работой или усиленными возлияниями Бахусу. Я прибегал очень широко к этим двум средствам, и в результате крайнее утомление.

Но было несколько отрадных минут. Об одной из них расскажу Вам. Московские директора Муз[ыкального] общ[ества] очень заинтересованы моей литургией, и один из них (Алексеев) дал ее изучить лучшему московскому хору, разумеется, за хорошее вознаграждение. Результатом этого изучения было исполнение моей литургии в зале консерватории на прошлой неделе в пятницу. Хор пел превосходно, и я испытал одну из самых сладких минут моей композиторской карьеры. Все присутствовавшие остались не менее меня довольны, и теперь решено публичное исполнение этой музыки в экстренном концерте М[узыкального] о[бщества]. Таким образом, моя литургия, перенесшая столько гонений, делается, наконец, достоянием публики. Кроме того в этот вечер была сыграна, в виде сюрприза для меня, только что написанная мной в Каменке серенада для струнных инструментов. Эта вещь, которую в настоящее время я считаю лучшим из всего мною написанного, была сыграна профессорами и учениками консерватории очень удовлетворительно и доставила мне тоже немалое удовольствие.

Роман моего брата Анатолия развивается и принимает серьезный характер. Предмет его любви все более и более начинает, по-видимому, склоняться на мольбы и желания его. Я видел эту девушку и действительно нахожу ее очень симпатичной.

Писал ли я Вам, дорогая моя, что “Евгений Онегин” пойдет в Москве при очень хорошей обстановке на Большом театре? Его ставит в свой бенефис Бевиньяни и очень хлопочет, чтобы исполнение было во всех отношениях хорошее. Я радуюсь этому, ибо для меня очень важно разрешение вопроса: может или не может эта опера сделаться репертуарной, т. е. удержаться на сцене? Так как я писал ее не для сцены, то никогда не предпринимал ничего для ее постановки на казенном театре, решивши однако ж не препятствовать ее исполнению, если инициативу возьмут на себя лица из театрального мира. Теперь, следовательно, решится, перейдет ли “Онегин” из частных домов на подмостки театра или останется безраздельным достоянием приватных обществ.