Перевозчик

Постановка эта, снова и снова разыгрываясь на подмостках времени, была вечным сюжетом, с незначительными изменениями повторявшимся в истории мира с незапамятных времен - и даже Вараготи не был, да и не мог бы стать исключением. Наслаждаясь эпохами мира и благоденствия, породил он непревзойденные шедевры зодчества; искусство и ремесло поднялось на такие высоты, что найти в Городе простой, заурядный, незамысловатый предмет было почти невозможно - а если и случалось, то событие это вызывало жаркую полемику о замысле автора и причинах выбора столь скромных выразительных средств. И все таки варагаси не могли, не имели права, считать войну завершенной, а победу - окончательной. Память о бесконечной кровавой истории - а почти вся первая половина книги была посвящена подробному ее описанию - хранили бережно, передавая из поколения в поколение, как предостережение, назидание: стоило только забыть дорогой ценою полученные уроки, как неистребимое зло тут же нашло бы себе лазейку. Зло не сдавалось, не погибало - лишь зарывалось поглубже, дремало, пока не настанет его черед. Древнее и самых стен Вараготи, оно способно было затаиться хоть на великую меру лет - чтобы пробудиться однажды, и приступить снова к медленной этой, неутомимой своей работе. Что же могли противопоставить ему варагаси? Терпение, столь же незыблемое; цели, столь же далеко простирающиеся за пределы отдельно взятой жизни; горизонты событий, столь же бескрайние; проникновение в тайные уголки человеческого сердца, столь же тонкое и глубокое.

Содружество, как называли они свой порядок общественного устройства, заботилось о всякой нужде, устраняя малейшую несправедливость, питая разум познанием, а душу - красотой; оно открывало человеку любые возможности, стремилось включить его в круг той жизни, где все бы и вся способствовало раскрытию его сущности - цветению подлинному, предельному, полному. Так, через благо отдельного человека, создавалось и утверждалось общее благо. Но было ли этого достаточно? Все ли было учтено, все ли сделано верно? Прочна ли была стена, ограждавшая Содружество от повторения вечной драмы? Ответить на эти вопросы могло только Время.

Засыпая уже на рассвете, Мичи все размышлял о том, насколько же все-таки - если отбросить внешнюю канву повествования - Вараготи напоминал ему милый Ооли. Будучи хорошо знаком со славной его историей, Мичи одну за другой замечал теперь в книге неочевидные поначалу отсылки и явные намеки; известные события, перенесенные в другие эпохи и земли, начинали звучать совершенно иначе, по-особому; обнажали глубокий смысл, ускользавший в силу ошибочного впечатления, будто имеешь дело с давно известными, бесспорными фактами. Одно было - знать историю, и совсем другое - понимать ее смысл, тайную подоплеку. Мичи испытывал невыразимую благодарность автору книги, равной которой он не то, что не встретил за всю свою жизнь, но даже и не представлял, что нечто подобное есть в природе. Стиль неведомого рассказчика был выше всяких похвал. Теперь, уже по прочтении книги, вспоминались страницы, полные мягкого и теплого юмора: автор подшучивал над обыкновениями и нравами своих современников и земляков, не высмеивая, а как бы показывая со стороны, словно подмеченные взглядом стороннего наблюдателя. Отражал очевидное несовершенство окружающей повседневности - и предлагал лучший путь, вдохновляя на перемены, увлекая целями далекими и величественными, побуждая к работе долгой, трудной, необходимой. Бывают такие книги - думалось Мичи - что делят жизнь на «до» и «после»: начинаешь читать одним человеком, заканчиваешь уже другим. Мичи казалось, что за один день и одну ночь повзрослел он так, что порой и несколько лет не способны оставить следа подобной же глубины. Едва приступив к чтению, он чувствовал пробивавшееся сквозь пылающий интерес сожаление: ему хотелось бы перенестись в Вараготи, остаться там навсегда - в этом прекрасном мире, где все устроено так ладно и верно. Позже, осознав, что нигде в мире нет такого места, и Город существует на этих вот лишь страницах, его сожаление приняло несколько иную форму. Ему хотелось писать, писать книги; он чувствовал, что словно для этого и рожден, хоть и не готов пока, не способен еще приступить - но вот, самая лучшая книга на свете была уже написана, и написана кем-то совсем иным. И как бы ни восхищался он таинственным автором, зависть - светлая, счастливая, творческая - колола его изнутри, побуждая к немедленным действиям, пока кто-нибудь другой не создал вообще все книги, которые так хотелось ему написать самому. В то же самое время, он испытывал неуверенность, не зная - получится ли, сможет ли он? Держа в руках образец, превзойти который в мастерстве и величии замысла казалось немыслимым, он спрашивал себя - что же теперь остается? Писать заведомо хуже не имело малейшего смысла. Писать лучше не представлялось возможным. Мичи метался в этой ловушке, переворачивая страницу за страницей, пока не пропитался текстом настолько, что неразрешимые эти противоречия не показалась ему делом попросту не особенно важным. К концу книги он уже удивлялся, что этот вопрос вообще его беспокоил: так и не получив ответа, он знал, что может спокойно жить, делая то, что следует сделать; то, что может, а значит - и должен бы сделать он, именно он, сам. Мичи был переписчиком - и переписчиком неплохим: внимательным, скорым на руку. Эта книга не встречалась ему прежде - и едва ли имела широкое хождение в Ооли. Заключенные в ней сила и истина представлялись Мичи столь значимыми, что он твердо решил сделать все, что окажется в его силах, дабы «Вараготи» прочло как можно больше его сограждан и современников - просто потому, что это виделось ему верным способом сделать мир несколько лучше. Закрыв книгу и погасив светильник, он пообещал - и себе, и незнакомому чудесному автору, и, конечно же, Онди, теперь ему словно и более даже близкому - что снимет с книги, самое меньшее, меру списков - да и всячески позаботится, чтобы «Вараготи» снискала в Городе заслуженную известность, стала предметом всеобщего интереса, горячих споров, оказалась бы переписана и другими, продавалась бы в каждой лавке, разошлась по множеству рук, оказалась доступной, любимой, значимой. Так появилось у Мичи словно бы тайное назначение, поручение важное и ответственное; засыпая счастливым, он чувствовал себя, словно назавтра же отправляется, наконец, в далекое и волнующее путешествие.

Первым делом, проснувшись к обеду - и едва его вовсе не пропустив - Мичи отправился выяснять, располагает ли списком «Вараготи» Библиотека. В большом перечне такой книги, конечно, не оказалось - что, впрочем, не обязательно предполагало действительное отсутствие. Была она здесь или нет, и если да - то где именно находилась, так или иначе, оставалось пока загадкой. Мичи не отступал, пока не опросил одного за другим всех самадо: кто-нибудь наверняка мог ему помочь. Так, в конце концов, и оказалось. Один самадо предположил, что местонахождение книги может быть известно другому: вольному, обета не принимавшему. Того в этот день не оказалось в Библиотеке - так что Мичи, выяснив, где тот живет, отправился тут же к нему, не в силах откладывать столь важное дело. Дома он, впрочем, никого не застал, так что пришлось ему ждать до следующего утра, когда Иканава-самадо соизволит, наконец, появиться на службе. Дожидаясь Иканаву, Мичи предпочел не терять времени даром, а завершить, наконец, свое знакомство и с книгами старика, и с оставшейся частью его наследства.

«Драконоведение». Так называлась следующая книга, которую Мичи взял в руки, закончив чтение «Вараготи». Снабженная довольно точными копиями всех известных работ, что изображали драконов, книга представляла собой исчерпывающее и подробное исследование исторических упоминаний, сохранившихся легенд и преданий, относительно достоверных свидетельств об огромных костях неведомых существ, найденных в заброшенных глубоких пещерах, и даже описание особого рода мистических переживаний. Как понял Мичи из поверхностного знакомства, автор книги утверждал, будто драконы водятся не в одних только детских сказках и преданьях глубокой древности, но являются неотъемлемой частью подлинной истории мира. Более того, высказывались предположения, что драконы исчезли, можно сказать, совсем недавно - и неизвестно даже, действительно ли в самом деле исчезли вовсе. Самой же спорной - но и самой, конечно же, интересной - частью было приведенное в книге размышление, выстроенное на добытых по крупицам обрывочных сведениях, об истинной их, драконов, природе, происхождении, и - тут Мичи уже просто не знал, что и думать - роли в истории человечества. Смелая догадка? Гениальное прозрение? Досужие выдумки? Относиться к представленным доводам можно было по-разному, бесспорной же оставалась и обстоятельность изложения, и та вызывавшая уважение увлеченность, с которой проделана была серьезная исследовательская работа. Онди-драконовед - с улыбкой пробормотал Мичи - подумать только! Вот, действительно - никогда не можешь быть уверен, что знаешь кого-то по-настоящему…

«Искусство любви». Прочитав название, Мичи хотел сразу же отложить книгу в стопку просмотренных, решив, что перед ним еще один сборник стихов. Ну, любил старик поэзию, этого не отнимешь. Понимал, наверное, толк. Ради общего развития все же решил пролистать книгу - о чем бы там речь ни шла, особенность исполнения всегда представляла для Мичи определенный интерес. Ничего похожего на стихи внутри не обнаружилось. Книга представляла собой подробнейшее исследование любви в отношении самом, что ни на есть, плотском, и содержала как доступное сравнительное описание строения человеческих тел, мужского и женского, так и множество полезных советов, как извлечь из этой стороны жизни полноту наслаждения. Чуть ли не на каждой странице располагались искусно исполненные картинки, сочетавшие скрупулезную точность с откровенной, будившей воображение чувственностью. Книгу, пожалуй, стоило прочитать - решил Мичи, преодолевая вполне естественные, по его возрасту, смущение и застенчивость. Смутные позывы пола ощущались им уже: мощные и настойчивые, но лишенные ясного языка, а потому и покуда еще невнятные, невыразимые. Как-нибудь, непременно - подумал он и отложил книгу, на всякий случай прикрыв сверху «Драконоведением».

«Варто - Нити. Письма из дальних земель». Эту книгу Мичи уже читал. Читал, сказать честно, такое количество раз, что и сбился давно со счета. Да и вообще, то была книга известная, снискавшая всеобщие восхищение и любовь. Варто Гофари был знаменитый путешественник, первопроходец и составитель карт, побывавший в таких местах, куда - даже и по его следам - нескоро еще добрались корабли торгового флота Ооли. В жизни его было две подлинных страсти - неведомые земли, исследованию которых посвятил он долгие годы, и Нити, горячо и нежно любимая жена, встреченная им в возрасте довольно уже почтенном, и украсившая собою годы его поздней зрелости. Будучи по природе своей искателем и любителем приключений, Варто разрывался, не в силах ни отбросить мечты о новых поездках, ни оставить свою любимую. В конце концов, решение было принято: он отправится в самое, что ни на есть, последнее свое путешествие, хлебнет еще разок соленого ветра - а вернувшись, со спокойным сердцем посвятит себя неторопливому семейному счастью. Охотников снабдить Варто средствами к странствию всегда было предостаточно, поскольку добытые сведения каждый раз оказывались исключительно ценными, а принятые на борт товары неизменно приносили прибыль сверх всяческих ожиданий. Таким образом, оставалось лишь снарядить корабль, собрать команду - и можно было отправляться в путь. Маршрут он прокладывал так, чтобы чередовать свои изыскания с заходами в знакомые, связанные торговым сообщением с Ооли, порты. Достигнув очередной земли, при малейшей возможности отправлял он любимой жене письмо - точнее, целую связку писем, накопившихся за долгие дни, проведенные в море и на диковинных, затерянных берегах. Насколько можно судить - хотя дошли и сохранились не все его письма - он не пропускал ни единого дня, не поделившись с Нити своими чувствами и впечатлениями. Письма его, полные нежности и теплого юмора, имели целью не только скрасить любимой дни разлуки и одиночества, или же развлечь ее описанием забавных происшествий и меткими наблюдениями. Варто словно пытался развернуть перед ней весь огромный мир, как удивительную картину, полную красок и запахов, опасностей и восторгов, неожиданностей и чудес. Он жил в этом мире, дышал им - и щедро делился его полнотой с самым ему дорогим человеком. Эти письма, помимо того, что содержали невероятное количество занимательных и полезных подробностей о далеких краях и нравах их обитателей, написаны были таким живым, свежим и вдохновенным языком, что у читателя складывалось ощущение, будто это он сам то стоит на мостике, вглядываясь в надвигающуюся бурю, то, оседлав косматого вака, пробирается к затерянному в безбрежных песках древнему городу, то скользит в узкой туземной лодке к деревушке ловцов самого прекрасного в мире жемчуга, то прорубает себе широким тесаком тропу сквозь непроходимые заросли, ведущую к величественным водопадам, которых не видал своими глазами ни один еще оолани. Мичи обожал эту книгу - да по-другому и быть не могло. Он любил в ней каждую страницу, буквально источавшую запахи незнакомых цветов, здорового пота, загадочных пряностей. Любил все, кроме самого конца книги; впрочем, конца у нее и не было. Она обрывалась письмом, которое капитан передал через знакомого своего купца - в той же мере надежного друга, сколь и отчаянного, бесстрашного мореплавателя; письмо отправлено было из порта Тошивагури, имеющего сношение с Ооли через Гомриди: не напрямую, а благодаря связям последней с колонией Букку - откуда уже, собственно, и было доставлено Нити. Варто писал о разрушенных храмах богов с рыбьими головами, о драконьих костях, обнаруженных в полной песка пещере, о россыпях самоцветов в гнездах гигантских пятнистых птиц. Прикладывал тщательно прорисованную карту мест, по которым лежал его путь. Говорил, что ощущает, как путешествие близится к завершению. Сообщал, что встретил и приручил исчадьице; рассказывал, как охотно оно питается свежей рыбой, но порою не брезгует птичьими яйцами; расписывал палевую его шерстку, роскошный пушистый хвост; обещал непременно привезти его Нити, когда вернется домой. Вернуться собирался совсем уже скоро - да вот так и не смог. Отправленный ему вслед быстроходный корабль, названный в его честь «Варто», после долгих поисков обнаружил только обломки мачты и несколько бочек, прибитых волнами к берегам скалистых островов юго-западнее Тошивагури. Никто не мог поверить, что с Варто могло случиться что-то плохое. О нем ходили легенды: любимчик судьбы, он выходил невредимым из таких передряг, что, в конце концов, и сам, похоже, поверил в эту свою непотопляемость, неуязвимость. Его ждали долго; наделись, что вот-вот он и сам объявится, как ни в чем не бывало: живой, невредимый, богатый, дочерна загорелый, полный невероятных историй, и примется рассказывать их, сверкая глазами, по обыкновению запустив пятерню в лохматую шевелюру, увлеченно размахивая своей огромной, то и дело гаснущей трубкой. Варто не вернулся ни спустя месяцы, ни спустя годы: никогда вообще. И Мичи ненавидел его за это. Так не должно было быть. Он не мог, не должен был так поступать. Он обещал вернуться домой; обещал привезти Нити исчадьице. Как же так? Почему?

– всякий раз, перевернув последнюю страницу книги, спрашивал Мичи, не зная, кому адресует этот вопрос - но уже понимая, что это неважно: так или иначе, ответа не будет.

«Жизнь, как она есть». Хм. Темно-синий томик; тисненый орнамент; бумага достойная. Ничего, впрочем, особенно выдающегося. Выборка, надо полагать. Так и есть: прочитав краткое предисловие, Мичи убедился, что перед ним - собрание извлеченных из разнообразных источников мыслей о предназначении человека, смысле его существования, взаимоотношениях с собственной судьбой и окружающим миром: одним словом, обо всем на свете. Как и следует, собственно, из названия. Интересно - подумал он - а здесь объясняется, почему это капитан Варто не привез своей Нити исчадьице? «Письма из дальних земель» неизменно настраивали его на довольно печальный лад. Он остро чувствовал какую-то глупую, бессмысленную, обидную несправедливость, которая казалась ему по неведомой - и наверняка совершенно дурацкой - причине присущей миру, изначально и неотъемлемо. «Жизнь» эта, впрочем, могла оказаться книгой действительно неплохой. Если только не скатится в постылое нравоучительство - как случалось с подобного рода трудами, что уж и говорить, частенько. Мичи хотел было полистать немного, но тут же понял, что не чувствует в себе сейчас никакого желания вникать в эти сокровища мудрости. Перевернул по привычке последнюю страницу - посмотреть, что да как. И замер. Выборка была сделана Онди. Сделана, видимо, довольно давно - настолько, что почерк его успел с тех пор измениться: не стать уж вовсе другим, но поменяться все же достаточно, чтобы Мичи не распознал его с первого взгляда. Онди все продолжал делать ему подарки. Продолжал присутствовать в его жизни - пусть непривычно, иначе, но столь же явственно, ощутимо, определенно. «И все равно ведь, как только о книгах, почти ни о чем и не говорили - думал Мичи. Получается, что читаешь Онди - и это как если бы он никуда и не уходил, а сидел, по-прежнему, прямо здесь, говорил бы свое, все то же, и все о том же. И вообще. Раз уж он посчитал чьи-то мысли достойными извлечения - что-то в них, значит, есть. Ерунды старик не терпел; едва заметит - обсмеет, разгромит, камня на камне ведь не оставит…» Мичи заулыбался, вспомнив типическое высказывание Онди - утонченного, зрелого, сдержанного самадо - по поводу всякой плохой книги: «Испражнения!». И эту его манеру, зарывшись носом в страницы, делать вид, будто тщательно принюхивается - а потом, подняв кверху палец, произносить, едва заметно растягивая слова: «Точно-точно! То-то я чую знакомый запах!» Это смешило Мичи невероятно - и оставляло теперь надежду, что избранные стариком для собственной выборки мысли пахнут совсем иначе.

«Лабиринты». Тиснение на обложке: лабиринт, насколько Мичи мог быть уверен, острова Парва. Не самый сложный, зато один из самых запоминающихся. Лабиринты присутствовали в мире: встречались то там, то здесь, созданные Древними с неведомой целью: хорошо сохранившиеся и разрушенные, простые и запутанные, известные и заброшенные. Судя по немалому количеству даже и тех, что уцелели, не тронутые временем, были открыты, изучены и расчищены ради беспрепятственного в них доступа - некогда существовали они едва ли не повсеместно, исполняя свое назначение, понимание которого было теперь утрачено, похоже, безвозвратно и окончательно.

Лабиринтам присуща была сила таинственная; особая их притягательность находила себе выражение хотя бы уже и в том, что спиральный рисунок - символический образ простейшего лабиринта - встречался теперь повсюду, исподволь проникнув и в повседневную жизнь оолани. Узор этот украшал не одну лишь домашнюю утварь и платья столичных красоток. Золотая спиральная вязь проходила бортами лодок, вилась, тисненая в коже, едва не по каждому поясу и ремню; лабиринты сворачивались по мозаичным полам, обнаруживались в основаниях древних построек; больше того - оттиснуты были на всякой монете, вплоть до последнего медяка. Отпечатанная на обеих ее сторонах, спираль лабиринта представала перед глазами с такой частотой, что легко бы могла оставаться и вовсе незамечаемой, если бы не какое-то особое чувство, что будила она в человеке. Бесконечно размноженный, образ древнего лабиринта неизменно притягивал внимание. Даже и Город, в каком-то смысле, представлял собой лабиринт: чтобы убедиться в этом, достаточно было подняться на гребень Кольца и разом окинуть взглядом все великое множество островков, прилегающих плотно один к другому в Середине, сросшихся мостиками, арками, галереями, крышами и балконами - от нее широкой спиралью и расходящихся, разбегающихся витками.

По всеобщему убеждению, лабиринты были самым загадочным и удивительным, что вообще только можно увидеть в мире. К наиболее среди них знаменитым время от времени даже и отправлялись суда - и желающих совершить подобное путешествие, своими глазами взглянуть на прославленные достопримечательности, всегда было хоть отбавляй. Лабиринты и вообще служили излюбленным развлечением пытливых умов: споры об их происхождении и значении не прекращались, кажется, никогда. Предположения выдвигались разнообразные: наиболее вероятной - и, более или менее, общепринятой - считалась гипотеза, что лабиринты служили Древним храмами и святилищами. Так ли это, установить доподлинно не было ни малейшей возможности. Со времен Первого Мира, которому лабиринты, собственно, и принадлежали, сохранились теперь разве только отдельные, редкие чрезвычайно предметы - в основном те, что были сделаны из материалов, устойчивых к действию времени и внешних сил: благородных металлов и камня. Немногочисленные письменные источники тех времен представляли собою, обыкновенно, довольно краткие надписи. Ничего, напоминавшего книги, не сохранилось. Алфавит языка Древних был воссоздан по письменам этим, выбитым, большею частью, в камне - и будучи, как выяснилось, далеким предком современного оолани, даже озвучен - вернее же, были высказаны достаточно убедительные предположения касательно правил произношения. Сами же надписи разгадке не поддавались. Возможно, эта задача еще только ожидала решения; надежда однажды не только услышать завораживающую ритмику древних фраз, но и понять, наконец, настоящий их смысл не угасала, несмотря на безуспешность предпринятых до сих пор попыток. Судя по предположительному звучанию немногочисленных надписей, дошедших сквозь толщу времени, Древние были исключительно поэтичны: во всяком случае, ничто из того, что желали они - и сумели - увековечить, не было написано прозой. Невозможно было не восхищаться красотой их наследия, однако все это никак не помогало приблизиться к разгадке назначения лабиринтов. Вырубленные в скалистой толще, сложенные из массивных тесаных каменных блоков, обозначенные замшелыми валунами на вершинах холмов, они хранили свою манящую тайну. Не единожды возникали в известной - письменной, то есть - истории разного рода течения и сообщества, что заявляли права на древнее наследие. Создатели и последователи подобного рода учений, считая себя преемниками изначального замысла, вероятнее всего, искренне заблуждались, возводя смутные собственные догадки в ранг достоверной истины - а порою и откровения свыше. Так или иначе, попытки объяснения возникали и уходили в небытие, а лабиринты пребывали в мире, величественные, безмолвные и таинственные.