Перевозчик

Тот год навсегда остался для Мичи самым счастливым временем его жизни. Он выделил и сохранил в памяти чувство, сопровождавшее и наполнявшее каждый его день - и позднее использовал его в качестве меры, помогавшей оценить происходящее с ним сегодня: хорошо ли? Правильно ли? Проникнутый ощущением причастности к делу в высшей степени важному, почти священному: сохранению и приумножению сокровищ известной мудрости, располагая свободным доступом в само средоточие тайны, вместилище ответов на любые вопросы, он проводил день за днем, преисполненный радости, еще более полной от того, что отныне и впредь - как ему представлялось - так и будет уже всегда. Жизнь, предстоявшая ему, расстилалась перед мысленным взором, подобно спокойному морю в солнечный день, исполненная значения, избранная по свободному влечению сердца и принадлежавшая теперь ему по полному праву. Он словно вглядывался в будущее, подернутое туманной дымкой, и видел терявшуюся в ней вереницу дней, наполненных шорохом страниц, скрипом пера по бумаге, шепотом неспешных бесед - ибо здесь, в храме мудрости, не принято и неуместно было повышать голос, и - самое главное - тишиной. Той тишиной, что наступала в Библиотеке после заката, когда последние посетители расходились, а самадо, завершив дела, отправлялись по своим кельям, чтобы в уединении и покое предаваться изысканным удовольствиям: чтению, извлечению, размышлениям, тихому пребыванию в настоящем.

Как подмастерью гильдии книжников, Мичи полагался и некоторый круг обязанностей, совершенно для него, впрочем, необременительных. Угол зрения гильдии состоял в том, что ученику, с одной стороны, следовало непосредственно познакомиться с каждой тонкостью ремесла, а с другой - полагалось следовать собственному вкусу и пониманию в выборе чтения и занятий, составляя те предпочтения, что и определят, со временем, выбор окончательного уже направления. Принято было считать, что истинного мастера созидает страсть - искренняя, горячая, подлинная, так что важнее всего на свете было найти ее, испытать, позволить ей захватить себя без остатка. Таким и должен быть путь книжника настоящего - из тех, что оставляют после себя труды, не подвластные извлечению, хорошие настолько, что пожертвовать ради краткости хоть строчкой начального текста кажется делом решительно невозможным; той же дорогой когда-то шагали те, кто умел извлечь глубочайшие смыслы из книг решительно заурядных, и составляли выборки порою столь совершенные, что целые полки весьма востребованных, в свое время, источников оставались теперь забытыми, понемногу покрываясь пылью, ветшая по закоулкам, о которых и помнили разве что несколько лишь самадо - преданных, впрочем, своему делу настолько, что, казалось, ни одна книга, никогда, ни при каких обстоятельствах не окажется потерянной безвозвратно, и как бы редко ни обращались за ней, в каком бы потаенном уголке ни хранилась она - всегда отыщется тот, кто нырнет за ней в глубину лабиринта: «видел, видел, когда-то ведь видел такую где-то», и непременно вернется обратно, прижимая к груди заброшенное сокровище, бережно смахнет особой кисточкой слежавшийся прах времен, а потом, с еле заметной улыбкой, с затаившимся в глубине глаз счастьем - от того, что снова удалось совершить почти невозможное - выложит книгу перед читателем, хоть бы и неспособным даже понять, что вот только что стал свидетелем настоящего чуда.

Подобная же страсть сквозила порой и в почерке мастера-переписчика, проникшегося содержанием текста так глубоко, что весь нехитрый, в сущности, арсенал доступных ему выразительных средств: наклон букв, их размер, толщина линии, и лишь изредка - изысканная сложность прописных, заставлял книгу звучать, мощно или нежно, весело или печально, и лишь беглого взгляда на строчки достаточно было толковому, чуткому торговцу, чтобы определить настоящий шедевр, который не стыдно предложить и самому разборчивому покупателю. Или выменять на что-нибудь не менее совершенное. Или придержать, уговаривая себя, что сугубо из деловых соображений ожидаешь, покуда время не задерет книге цену до самых небес - на деле же не будучи, попросту, в состоянии с ней расстаться.

Шедевры и мастера - как, впрочем, быть тому и положено - встречались весьма нечасто. Что же касается повседневной гильдейской жизни, в которой и Мичи теперь принимал участие, то даже не будучи непременно всегда возвышенной, она ему все же нравилась и представлялась вполне себе подходящей. Частенько он помогал переплетчикам в мастерской, порой - доставлял покупателям заказы из книжных лавок, плотно завернутые, перетянутые бечевкой, или - те, что дороже - тонким кожаным шнурком. Иногда, по поручению старших самадо, отправлялся на рынок за разных цветов чернилами и тяжелыми стопками чистых листов всевозможной выделки: бумаги изысканной, что позволяла мастеру создавать вещи прекрасные, полные красоты, перетекающей из содержания в форму; добротной, плотной, светлого тона, на какой были писаны почти все его любимые книги - и древние хроники, и путевые заметки, и наблюдения за устройством мира и ходом вещей; грубоватой и темной, самой дешевой - на черновые выписки и пометки; последней ежедневно изводилось в стенах Библиотеки немыслимое количество - в том числе и самим Мичи - так что возвращаться ему случалось порой груженым, как рыбачья лодка в удачный день, насилу втаскивая в хранилище заказанную бумагу.

Поручения эти, помимо постепенно накапливавшегося опыта и полезных знакомств, частенько приносили ему медячок-другой; ни от какой просьбы он не отлынивал, стараясь исполнить все как можно лучше - а заодно непременно и разобраться, что да к чему. И если поначалу, отправляя Мичи за бумагой, снабжали ему подробными указаниями, то вскоре, отдавая должное его усердию и смекалке, стали предоставлять в действиях некоторую свободу. «Ты уж выбери там, что получше» - стал он слышать все чаще, и оказанное доверие наполняло его такой счастливой гордостью, что дело спорилось, а ремесло, казалось, само открывало ему одну за другой разные свои стороны. Не успела подойти к концу первая весна его ученичества, а всякий книжник, едва завидев, уже рад был зазвать его к себе - поболтать о том, о сем, да подбросить какой работы - ибо ни малейших сомнений не возникало, что порученное Мичи дело сделано будет в срок и с толком.

Мичи любил запах клейкого вара из особой водоросли руто, работать с которым ему доводилось у переплетчиков; любил то чувство, что дарила пальцам бумага - гладкая, шероховатая ли, порою не толще волоса, порой - рыхлая и тяжелая; каждой он знал теперь верное применение. Понемногу учился он понимать в стоимости и ценности; затаив дыхание, наблюдал за жаркими торгами и сложными, многоходными менами, что имели место в лавочках на соседних с Библиотекою островах. И самое главное - Мичи нравились люди, с которыми доводилось ему иметь дело. В их кругу чувствовал он себя своим - не равным еще, но принятым; нравилась обыкновенная здесь, несколько церемонная манера общения; нравилась неторопливая вдумчивость, с которой заключались сделки и принимались решения. И все же самыми счастливыми казались ему те часы, которые он проводил, сидя в собственной келье, в одиночестве, прислонившись к стене, расположив поперек своего лежбища низкий столик, за которым и выполнял работу самую лакомую: писал. Почерк его, разборчивый и аккуратный, быстро пришелся по вкусу многим. Нельзя сказать, что от заказов не было отбоя - поскольку, как ни крути, хороших переписчиков кругом хватало - но все же нечасто выдавались вечера, когда Мичи, радуясь перерыву в работе, мог предаться, наконец, чтению и извлечению для себя - исключительно ради собственного удовольствия.

Перепробовав себя во всякой книжной работе, разобравшись - как поступил он прежде с учеными дисциплинами - в самых основах, чтобы при случае и нужде можно было легко продолжить начатое знакомство, Мичи все более утверждался в принятом в самом еще начале своем решении: кем он хотел бы действительно стать - так это саманавадо, извлекателем.

Составители выборок были породой особой. Искусство извлечения, которому посвящал себя Мичи под чутким, едва ощутимым водительством Онди - старик-то, конечно, и виду не подавал, что шаг за шагом не столько даже преподает, сколько закладывает в Мичи сами его основы - требовало от мастера, помимо прекрасной памяти и обширного кругозора, прежде всего своеобразного склада мышления и характера. Умение молниеносно выделить суть, разглядеть ее, часто погребенную в путанице слов, извлечь - и преподнести, чистую, ясную, самодостаточную; сопоставить ее с мнениями порой противоположными, но звучащими не менее убедительно; отыскать в известных и забытых источниках доводы, что подкрепляют возможные точки зрения - и, в конце концов, избегая прямого утверждения, расположить их, как детали мозаики, составляя богатую, полную, целостную картину, которая оживет однажды в читателе вспышкой смысла, сполохом глубокого и окончательного понимания, взаимодействуя с собственными его взглядами и опытом: вот что и представляло собою - если, конечно же, не вдаваться в подробности, ограничившись столь поверхностным рассмотрением - искусство саманавадо.

Словом, Мичи нацелился высоко. Даже и без вполне уместных, с пониманием принятых замечаний Онди о том, что тому еще не доводилось встретить хорошего извлекателя, не разменявшего хотя бы четвертой меры возраста, Мичи было ясно, что становление мастерства займет время: годы и годы. Предстояло прочитать и осмыслить несчетное количество книг; отточить умение отличать подлинный смысл от словесных ухищрений; взрастить в себе такую же великолепную, как у Онди, способность рассматривать предмет одновременно критически и непредвзято, а самое главное - буквально наощупь, повинуясь смутному и едва уловимому внутреннему ощущению, находить ту вечно ускользающую точку, в которой все противоречия устраняются сами собой, противоположности смыкаются, порождая единое целое, и сквозь разноголосицу мнений проступает отчетливый голос истины. Мичи дал себе слово не торопить событий, предоставляя - как и советовал ему Онди - самому ходу времени выполнить большую часть работы. Насущными же для Мичи задачами полагал Онди, по большому счету, две вещи: во-первых, оставаться в подходящей, способствующей росту и становлению его, как саманавадо, среде - что, принимая во внимание столь многообещающе сложившееся начало его ученичества в гильдии, казалось делом вовсе не трудным - а во-вторых, и это представлялось едва ли не более даже важным, во что бы то ни стало сохранять в себе устремление, не забывать о выбранной цели, не упускать из виду; поддерживать начальное намерение, как поддерживают огонь - не позволяя погаснуть, подернуться холодной золой повседневных забот и житейских тягот.

Осень в том году выдалась удивительно теплой, и почти каждый вечер Онди проводил, сидя на прогретых солнцем, медленно остывающих каменных ступенях Библиотеки. Мичи, как бы он ни был занят, старался всякий раз отыскать время присесть рядом и помолчать, разглядывая медленно плывущие, окрашенные закатным солнцем облака, наблюдая, как сгущаются сумерки и зажигаются первые звезды. Онди говорил мало - чаще просто сидел, тихий и словно отсутствующий, наслаждаясь величественным действом, что разворачивалось на его глазах между небом, землей и морем; улыбался каким-то мыслям, кивая порою в такт - то ли собственным размышлениям, то ли пришедшим на память стихам, которые повторял про себя шепотом, еле слышно.

«Мичи, - сказал он в один из таких дней, сидя на сложенной накидке, вытянув ноги и откинувшись назад, подставляя лицо теплому ветру - что мне в тебе нравится, так это твоя учтивость, предупредительность, едва ли не щепетильность. У тебя как будто есть какое-то врожденное чувство… - он задумался, подбирая верное слово - …уместности, да. С тобой приятно быть рядом - и, уж ты поверь старику, это редкое качество. Однажды - это ты будь уверен - оно еще сослужит тебе хорошую службу. Сколько же я тебя знаю? Четверть меры? Поболее? И ведь не помню, чтобы хоть раз ты появился некстати. Вот я выхожу посидеть здесь - побыть в одиночестве, между прочим. Пошептаться, знаешь ли, с солнышком, волну послушать. Общества, стало быть, не ищу. Но вот ты приходишь - и ведь никак не мешаешь, что удивительно. Словно и нет тебя; а захочется перекинуться словом - выслушаешь, спорить не станешь. Поймешь - покиваешь. А нет - уточнишь себе, переспросишь. Не согласен - плечами только пожмешь: и так, мол, бывает, и пусть, и правильно, что всякий по-своему разумеет. А что самое главное - умеешь уйти точно вовремя. Еще даже, кажется, недосказано; еще и не все обсудили ведь; посидел бы немножко, думаешь - ну куда так торопится? Нет же: пора мне, мол, свидимся - ну и все, как волной слизнуло. Вот так и сидишь потом - понимаешь, что тоже… пора уже. Такая осень, Мичи! Этот ветер, эти вот сумерки… так хорошо, что лучше, наверное, и представить-то невозможно. Самое время, а? Самое время, Мичи!»

Мичи, не привычный к подобному выражению чувств в суховатом, обыкновенно, самадо, да к тому и немало смущавшийся похвалы, все размышлял, как правильно будет ответить - а потому поначалу не понял даже, о чем же это толкует Онди. Когда понял, то принялся было всячески отговаривать, но старик только поднял бровь, ухитрившись и без единого слова выразить, что обсуждать уже здесь совершенно нечего - а потому и не посидеть ли немного еще вот так, помолчать, поглядеть, как меняет оттенки вечернее небо, потому что - ну, разве бывает лучше? И Мичи смотрел. Смотрел, и видел последнюю, медно-красную полоску на горизонте, где солнце касалось краем далекого гребня Кольца; видел, как голубое становится синим, синее - сиреневым, сиреневое - лиловым, лиловое - сизым, сизое - фиолетовым, а потом наступает совсем уже полная темнота, такая плотная, что неба не отличить от воды. В этой темноте, радуясь, что можно больше не сдерживать слезы, потому что ведь их все равно не видно, Мичи молча пообещал себе, что будет смотреть вот так каждый день. Найдет хоть несколько мгновений - как бы там жизнь ни сложилась - чтобы поднять взгляд и увидеть небо. Услышать плеск волны или шорох гальки. Проводить глазами уходящий в далекое плавание парусник. Прикрыть веки и вдохнуть запахи летней ночи. Полюбоваться игрой солнечных зайчиков в полуденной ряби. Выйти под дождь и подставить ладони тяжелым каплям. Подбросить в очаг угля, прислушиваясь к завыванию зимнего ветра. Мгновение тишины, наедине с миром - и всякий раз непременно же будет это как бы и в честь Онди, в благодарность всему, чем тот стал для него, что сделал, всему, что связало их судьбы накрепко. Верный тогдашнему своему решению, Мичи лишь много позже сумел понять, что обыкновение это, задуманное когда-то прощальным подарком Онди, обернулось даром скорее и прежде всего самому же ему, Мичи; что и эти вот несколько мгновений, которые безраздельно принадлежали ему с тех самых пор, составляя самую сердцевину, средоточие всякого дня его жизни, получил он в тот вечер от старика - среди прочего, за что не мог уже и надеяться отплатить иначе, как оставаясь таким собой, на какого глядел бы Онди с прежними интересом и радостью.