Перевозчик

Питая поначалу склонность, по преимуществу, к сказаниям и легендам о славных героях и битвах древности - вполне объяснимый, с учетом его возраста, выбор - постепенно Мичи перешел к более основательному изучению классической истории Четырех Миров, чем обратил на себя внимание, а позднее завоевал и дружбу Онди-самадо, пожилого библиотекаря, увлеченность Мичи искренне разделявшего, а потому и способного оказать юноше помощь неоценимую. Сам Онди, судя не столько даже по дряхлому его виду, сколько по крайне своеобразной манере речи, изобиловавшей вышедшими из употребления оборотами, казался в ту пору Мичи живым персонажем любимых книг - свидетелем былого, очевидцем чудес, хранителем древних тайн. Впечатление это было, конечно, преувеличенным - Онди был стар, но все же не настолько, чтобы помнить, допустим, неизменно пленявший Мичи Ооли эпохи пиратской вольницы, когда Город в течение ночи, бывало, переходил из рук в руки, то проигранный в аптри, то доставшийся победителю в поединке, когда - по обычаю тех славных лет - городским головой, пусть на день, на вонту, до следующего брошенного вызова, по праву считался тот, кто покидал теперешнюю Залу собраний, держа высоко поднятой за пучок волос отрубленную голову соперника или предшественника, под громогласные выкрики и залихватский посвист вольного и вечно нетрезвого пиратского братства. Не помнил, конечно, Онди и таинственного, неизвестно откуда пришедшего, капитана Аруми, подтвердившего свое право на владычество в стольких схватках, что число желающих бросить ему вызов мало-помалу убывало, покуда не иссякло совсем; ни довелось ему быть и свидетелем того, как, провозгласив в Ооли вечный мир, с тех самых пор и длящийся, Аруми оставил всякому несогласному четверть меры дней, чтобы поднять паруса и свободно покинуть порт - а затем, пресекая сурово любое сопротивление, принялся восстанавливать разоренный, разрушенный за годы и годы вольницы Город, постепенно возрождая его, загаженный и сожженный, к нормальной жизни.

Онди, впрочем, был стар ровно в той мере, чтобы покинуть мир всего через несколько лет от начала их содержательной и счастливой дружбы - и эта утрата стала для Мичи печалью неизбывной и глубочайшей. Долго еще мысленно разговаривал Мичи со стариком, делился, как было заведено между ними, впечатлениями о прочитанных книгах, спрашивал совета; тоска его по первому своему настоящему другу, и - в полном смысле - учителю, до конца не покинула его, пожалуй, и до сих пор. Что же касается Онди, то умудренный прожитыми годами старик толково распорядился отпущенным ему временем, при всяком удобном случае отвлекая юного Мичи от собственной персоны и обучая важнейшему, по его мнению, навыку: умению думать самостоятельно, не особо прислушиваясь ни к голосу большинства, ни ко взглядам всеобщих авторитетов. «Таким только образом - говаривал он - имеет молодой человек, подающий надежды, возможность обрести собственный взгляд и голос». Научил он Мичи не доверяться слепо и книжной мудрости, побуждая читать между строк, учитывать намерения автора, размышлять о влияниях, которым тот был подвержен, взвешивать обстоятельства и условия, в которых был создан текст. Онди, можно сказать, сформировал в Мичи вкус, умение отличить книгу стоящую, содержательную, отыскать ее в бесконечной череде прочих. Вооруженный заботливо привитым ему искусством, через некоторое время Мичи с удивлением - и запоздалой благодарностью - обнаружил, что вполне способен составить собственное мнение не только уже в вопросах литературы.

Влечение к делам времен минувших Мичи не покидало. К разочарованию и даже негодованию своему вскоре он обнаружил, что известная в Ооли история Четырех Миров так и остается разбросанной по всевозможным отдельным источникам, а предпринятые до сих пор попытки свести ее в единое, удобное для восприятия и последовательное повествование оставляют желать лучшего. Одни книги очевидно подвержены были влиянию взглядов, обыкновенных во время их написания - что само по себе открывало вдумчивому исследователю заманчивые возможности, но вовсе не помогало приведению разрозненных сведений в упорядоченное, единое целое; иные авторы отличались крайне странным подходом к определению степени важности - а, соответственно, и к отбору событий, которые следовало бы описать, или хотя бы упомянуть, в книге, способной стать полноценным изложением всеобщей истории. Отдельные труды представляли собой сухой перечень дат и событий, безо всякой попытки осмысления, рассмотрения взаимосвязей; некоторым же сочинителям столь явно недоставало писательского дарования, что Мичи твердо решил - однажды, когда придет подходящее время - посвятить себя созданию того, что мыслилось ему Краткой историей четырех миров. Мечта эта с тех самых была его постоянной спутницей. Множество раз, вполне повзрослев уже, принимался он за наброски, менял язык и подход, но снова и снова отступал, находя в себе честность признать, что не готов еще, не созрел, не обладает в полноте каким-то неуловимым, непонятным еще ему качеством - ключом, позволяющим написать Краткую историю точно такой, как виделась она ему: законченной, захватывающей, совершенной.

Мичи вынашивал замысел этой книги, продолжал возвращаться к ней, время от времени - и она становилась все более живой, росла в нем, не торопясь проявиться вовне, но созревая у него внутри, обрастая, словно живой плотью, все новыми деталями и подробностями - хотя, говоря откровенно, вскоре она стала уже далеко не единственной - лишь одной из книг, что хотелось ему написать однажды. Не меньше, чем древние хроники, завораживали его тогда путевые дневники, заметки о странствиях - и сокровеннейшей своей мечтой полагал он однажды отправиться в путешествие самому, пережить опасности и приключения, увидеть далекие чужие края и познакомиться с их обитателями, подмечая внимательным взглядом обычаи их и нравы, величие цивилизаций и самобытность народов варварских; может быть, даже побывать - а чем не шутит судьба?
– за пределами мира, известного в Ооли, своею ногой ступить на новые, неведомые еще земли, оказаться свидетелем чудес и диковин, поистине невероятных; непременно вернуться домой с целым ворохом впечатлений, и вечерами, разбирая беглые свои дорожные пометки, воскрешая в памяти, переживая заново произошедшие с ним события, выискивать нужные слова, подбирать тщательно, придавать им законченность и выразительность - а потом озаглавить неброско и сухо: «Отчет о хождении морем к островам Симагу», «Записки о путешествии к пределам обитаемого мира на торговых судах купеческой гильдии», «Второе плавание Мичи к берегам ранее им открытой красной земли Бушти»...

Так и звучали, примерно, названия самых любимых книг его детства. Ночами, уже задув свечу и захлопнув очередной, выпрошенный до утра у старого Онди томик, Мичи часто подолгу не мог заснуть, ворочался с боку на бок, представляя себе будущую свою жизнь и судьбу, гадая, какие сюрпризы преподнесет она, как сложится, что ожидает его - там, впереди, за непроницаемой дымкой времени. Жизненный путь расстилался перед ним - долгая дорога, манящая, ведущая в даль, в туманную неизвестность, и от этого предчувствия, предвкушения все замирало будто внутри у Мичи. Он выглядывал в окно, в ночное небо над Ооли - и представлял, как будет смотреть на те же - а может, совсем на другие звезды с палубы корабля, посреди бескрайнего моря. Ни мгновения не сомневался он, что в жизни непременно уготовано ему что-то совсем особое, что каждая ночь будет вот так же отчетливо пахнуть свободой и древней тайной, и каждый новый день будет приносить открытия и восторги. Он так и видел себя на вахте, стоящим у штурвала с трубкой в зубах - и позднее, вспоминая детские свои мечтания, не раз усмехался, что разве вот только с трубками-то, единственно, и вышло как раз, как надо.

Книги сменялись книгами; с возраста самого раннего Мичи, побуждаемый к тому Онди-самадо, приучился делать себе из читанного короткие выписки и заметки. Ни бумага, изготовленная из особой водоросли способом сложным, многоступенчатым, ни порошок для чернил не были так уж дешевы - что, безусловно, немало способствовало расцвету в Ооли искусства компиляции: составление всевозможных сборников, кратких переложений и поэтических антологий было занятием необычайно распространенным. Не всякий имел достаточно собственных мыслей и опыта, чтобы хватило на целую книгу - но создание изящной подборки пронизанных единым чувством стихотворений, или же исчерпывающих определенную тему высказываний мыслителей древности было прекрасной возможностью блеснуть кругозором и утонченным вкусом, проявить осведомленность, предложить читателю особое свое видение, сугубо личное понимание. Оставаясь своего рода игрой, традиция эта укоренилась среди образованных и не чуждых высокому горожан так крепко, что понемногу стала самостоятельным ремеслом. Мало кто мог позволить себе владеть обширным книжным собранием - манускрипты, учитывая и стоимость материалов, и труд переписчика, стоили дорого: цена начиналась от полного золотого и устремлялась ввысь - но небольшой, приятно ложащийся в руку томик избранных изречений был роскошью, отказать себе в которой было, порою, решительно невозможно. Практичные оолани быстро смекнули, что таким образом получают они за все те же деньги не одну книгу, а сразу множество. Больше того, благословенная краткость - вполне, впрочем, чуждая некоторым сочинителям - множеству книг явно пошла на пользу: отсечение всего избыточного, второстепенного обнажало порою такие глубины, которых в книге никто найти и не чаял - включая, часто, и самого автора. А умелое сочетание и переплетение выдержек из множества разных источников - перекликавшихся, дополнявших одна другую - требовало от составителя столь обширных познаний и мастерства, что по-настоящему хороший сборник вполне возможно было рассматривать в качестве удивительной красоты самостоятельного произведения.

Не всякая книга, впрочем, требовала подобного обращения. Некоторым, несмотря на объемы порою весьма внушительные, удавалось оставаться чтением, увлекательным чрезвычайно. Удовольствие от следования их неспешному ритму и своеобразному языку вполне оправдывало и пошедшие на них бумагу с чернилами, и проведенное за прочтением время. К таковым Мичи относил некоторые свои любимые книги о путешествиях - они представлялись ему похожими на сундук, полный диковинных, неясного назначения и происхождения предметов, родом из неведомых стран и времен. Безделушки могли здесь соседствовать с подлинными драгоценностями, вещи полезные располагались вперемешку со скарбом, в обиходе малопригодным, а посреди всевозможной рухляди встречались порой редкостные находки. Обнаружив занятную мысль или меткое наблюдение, Мичи охотно пополнял ими свое собрание - но истинным наслаждением полагал саму возможность, до самого утра отгородившись от мира и позабыв обо всем на свете, при свете свечи копаться в очередной сокровищнице, ворошить и перебирать чудную щедрую россыпь.

«Книги следует читать с единственной целью - говорил старый библиотекарь, когда Мичи подрос достаточно, чтобы находить удовольствие в чем-то помимо историй о сражениях и приключениях - и цель эта в том лишь и состоит, чтобы познать великую тайну жизни, изначальную, беспредельную. Все они писаны об одном - кто дальше, кто ближе, но толкуют об этом только, всякая на свой лад. Необходимо, впрочем, еще и прожить жизнь - добавлял он - приобрести собственный опыт, вкусить наслаждений, хлебнуть горя, повидать мир, повстречать людей. Одно без другого - ничто. Прочитай хоть каждую книгу в этой Библиотеке - и все они останутся для тебя чужими историями, покуда у тебя не будет своей. Но и можно творить историю, совершать подвиги, испытать все на свете - и остаться ни с чем, не умея тобою же пережитое осмыслить, прочувствовать, обобщить. Чтобы стоять твердо, человеку нужны обе ноги - тем же более, чтобы добраться к заветной цели».

По сложившемуся между ними обыкновению, Мичи возвращал очередную прочитанную книгу на закате, к самому закрытию Библиотеки. Старик неизменно встречал его в собственной келье с кувшином горячей оммы - и, поглощая ее чашка за чашкой, вместе просматривали и обсуждали они выписки, которыми Мичи заполнял крохотные, в ладонь размером, листочки самой дешевой, зеленоватой бумаги. Онди нечасто высказывал свое мнение напрямую: прожив на свете достаточно долго, он был весьма далек от рассуждений в понятиях верного и неверного. Казалось, он принимал все - любой взгляд, всякое утверждение - и тонко устранял кажущиеся противоречия, умея даже для совершенно непримиримых противоположностей найти некую точку обзора, с которой они казались неотъемлемыми и гармонично дополняющими одна другую частями единого целого, сложного и глубокого. Это искусство он прежде всего и пытался передать Мичи, прибегавшему, то и дело, поделиться очередным окончательным пониманием жизни, почерпнутым в свежепрочтенной книге.

Опытный самадо, Онди только кивал, соглашаясь с тем, что Мичи и в этот раз удалось найти действительно интересную мысль - «изумительно, юноша, изумительно!» - и немедленно предлагал взрослевшему на глазах мальчишке очередную книгу. Подобрана та была, как правило, с тонким расчетом - не опровергая, не отрицая только что найденного понимания, она лишь немного дополняла его, чуть шире раздвигала границы и горизонты. Чего Онди действительно не терпел, так это косности, застревания, развития остановленного, застывшего на одной - пусть даже и совершенно прекрасной - идее. Не имея склонности к спорам, одной только лишь подсунутой в нужный момент книгой он раз за разом находил способ нарушить едва устоявшееся равновесие, заставляя мысль Мичи работать, искать новую точку баланса, воспринимать и осмысливать все более сложную и объемную картину мира.

Меж тем собрание выписок, сделанных Мичи, понемногу росло. Поначалу большая их часть представляла собой истины вполне очевидные, полные здравого смысла - а какие, собственно, еще выводы могли быть доступны пониманию того, кто едва перешагнул первую половину меры своей только начатой еще жизни? По прошествии лет, проведенных в общении с Онди, уже перед самым его уходом, Мичи проглядел ворох ранних своих, убористо исписанных листочков с заметками, и заявил старику, что думает выбросить их, чтобы начать все заново. Онди-самадо, довольный тем, что юный его воспитанник не только со всей очевидностью растет, даже перерастает себя - но, более того, способен осознать этот рост, перешагнуть прежнего Мичи с легкостью, все же посоветовал ему сохранить первые свои записи. «Чтобы видеть, где ты находишься сейчас, далеко ли ушел, бывает полезно помнить, с чего начиналось твое путешествие: первые шаги, исходную точку», говорил он. Впоследствии Мичи не раз возвращался к этим листкам, заполненным изречениями о силе и стойкости, ответственности и чести, любви к знаниям и стремлению к справедливости. Интересовала его, впрочем, не столько возможность оценить, как далеко он продвинулся - через некоторое время после того, как Онди покинул мир, Мичи стало казаться, что ходит он словно по замкнутому кругу - но всякий раз, пересматривая ранние свои выписки, он мысленно словно бы возвращался в то счастливое время, когда все было таким простым и понятным; ну, а если что - всегда можно было спросить совета у мудрого старика. Спросить - и вместо прямых поучений разжиться на ночь хорошей книгой, которая снова все объяснит, расставит все по местам. Прочитать ее, отыскать ответы своим вопросам, записать их на этом вот самом клочке бумаги - а потом обсудить за кувшином оммы со стариком. Мичи скучал по нему - как скучал и по тому вполне беззаботному периоду своей жизни, но знал уже - из книг и по опыту - что вернуться назад, конечно же, не получится, так что остается лишь двигаться дальше, словно бы пробираясь наощупь в кромешной тьме, не забывая, конечно же, отмечать пройденный путь, как условными знаками, все новыми выписками и заметками.