Перевозчик

«Табак и курительные трубки в истории Четырех Миров». Тонкая книжица в плотной бумажной обложке; ничего, на первый взгляд, примечательного, кроме разве что самой бумаги - волокнистой, с вкраплениями настоящих табачных прожилок. Интересное исполнение. Трубки и запах табака Мичи весьма понравились, но ни малейшей потребности серьезно исследовать эту тему он вовсе пока не чувствовал. А вот Онди, похоже, нашел для себя в этом что-то вполне особое. Онди, Онди - думалось Мичи - кто мог знать тебя по-настоящему? Кем ты был? Какими путями шел?

«Искреннему искателю истины доброе в пути наставление». Обыкновенно Мичи избегал книжек с такими названиями. Под их обложками скрывались, как правило, в школе еще набившие ему оскомину россыпи банальностей, изложенных языком выспренним и неудобочитаемым. Ни спорить, ни соглашаться с подобными сочинениями не возникало желания; повествовали они о вещах бесспорных, понятных, на взгляд Мичи, и без всякого объяснения, нудно разжевывая вопросы, сводившиеся к простому здравому смыслу, а потому были чтением откровенно скучным. Книга была старой. Даже впечатляюще старой - неопределенного цвета кожаный переплет, едва не рассыпающиеся в руках страницы, да и сама манера письма выдавали мало-мальски наметанному глазу более чем почтенный возраст этого томика. Мичи кратко пробежал глазами оглавление. К его удивлению, книга походила на множество хорошо знакомых ему нравоучительных сочинений разве что лишь названием. Содержанием же ее было краткое изложение положений учения четырех основных философских школ: попытка честного, непредвзятого рассмотрения и некоторого обобщения, опиравшегося на точки единства, общие для непримиримых соперников. Удивительно, но книга была написана языком доступным и ясным - хотя и несколько, как показалось Мичи, старомодным. Больше того, она была пропитана тонким и теплым юмором, словно представляя собой беседу четверых закадычных приятелей, придерживающихся взглядов различных, но превыше всего ценящих свою дружбу - хоть и не упускающих случая подшутить друг над другом. «Ну - довольно подумал Мичи, радуясь такому неожиданному повороту - наконец-то. Хоть будет, что почитать». Беглого знакомства с несколькими книгами из личной библиотеки Онди было достаточно, чтобы понять, что вкусы старого самадо были, мягко говоря, довольно своеобразными.

«Напрямик. Записки ойати». Ойа была темой, к которой Мичи относился несколько настороженно. Известная в мире, как считалось, с незапамятной древности, долгое время она оставалась, кажется, благополучно забытой; лишь недавно была она словно открыта заново, и обретала теперь в Ооли новую жизнь, переживала неожиданное и впечатляющее возрождение. Так уж получалось, что равнодушных в этом вопросе не находилось. Одни проклинали ее, считая наваждением бездны, завладевающим волей человека, разжижающим его жизненную силу и сводящим с ума. Другие - к ним, похоже, принадлежал и автор этой книги, переплетенной в тонкую желтую кожу и писанной на голубоватой полупрозрачной бумаге - относились к ойе, как жители песчаных дюн к своим вака. Она была для них всем: не только источником утонченного вкуса, наслаждения и самым даже таинством приготовления, но чудодейственным лекарственным средством, посредником в переговорах, помощником в принятии решений, воспитателем характера, надежным оракулом, проводником на жизненном пути и учителем мудрости. По их словам, ойа способствовала прямому, непосредственному проникновению в суть вещей и событий - что, похоже, и обыгрывалось в названии этой книги - а кроме того, обладала свойством обострять восприятие, усиливать глубину чувственных переживаний и - в определенных обстоятельствах - даже приоткрывать подготовленному человеку возможность испытать нечто и вовсе невообразимое, лежащее далеко за пределами слов. Мичи то и дело слышал все эти разговоры, прислушивался, но, не будучи знаком с ойей непосредственно - как в силу слишком юного возраста, так и благодаря своему решению не торопиться с приобретением подобного рода опыта, не разобравшись прежде в сути дела как следует - предпочитал не примыкать ни к одной из сторон, а потихоньку собирал доступные сведения. Такой, целиком посвященной бы ойе, книги ему пока что не попадалось. Это была хорошая находка.

«Книга нежности». Объемистая подборка любовной лирики. Белая - негласно, по сложившейся традиции, принятая для переплета такого рода книг - кожа; серебряный обрез, обитые серебром уголки, и даже декоративный серебряный же замочек, на который книга закрывалась, подобно драгоценной шкатулке. Изящный почерк переписчика - даже и, вероятнее всего, переписчицы; тонкая гладкая светлая бумага с голубыми прожилками. Сделано было изящно, роскошно и дорого: выручить пару золотых можно было немедленно, стоило показать книгу мельком любому торговцу, сколько-нибудь да смыслившему в своем деле. Знакомство чуть более пристальное тут же добавило бы к цене еще золотой - и кто знает, сколько могла бы она принести, если проявить терпение, дождаться хорошего покупателя? Мичи осторожно переворачивал страницы. Некоторые были украшены картинками - и не теми, обыкновенными, что кочуют из книги в книгу, срисованные будто одна с другой, но вольными, беглыми, прежде невиданными, словно воздушными зарисовками, что отвечали так тонко звонким, легчайшим этим стихам. В само звучание Мичи вслушался, и нашел его превосходным - но хороши или плохи были стихи, пока что судить не мог, а потому и не брался даже. Наверное - предполагал он - если уж Онди, с трепетной, вечной его любовью к поэзии, выбрал и приберег для себя именно этот сборник, есть в нем какая-то ценность, помимо одного только исполнения.

«Вараготи». Что могло скрываться за подобным названием? Слова этого Мичи слышать не доводилось. Ничего примечательного в исполнении книги не наблюдалось. Картинок не было. Оглавление отсутствовало - да и сами главы, как таковые. Ровные убористые строчки, лишь изредка разбитые на абзацы, плотно заполняли ее страницы - а страниц этих набиралась, по самым скромным оценкам, едва не великая мера. Неведомый автор, несомненно, проделал работу весьма серьезную - вот только о чем шла речь? Мичи даже решил отступить от продолжения беглого, поверхностного знакомства и позволил себе углубиться в чтение. Часто он открывал незнакомые книги в случайном месте, прочитывал меру-другую строк, чтобы составить общее впечатление об их предмете и языке. Здесь такой подход сразу показался ему непригодным: если уж это читать, то не иначе, как только с начала - а то, похоже, и вовсе не разберешься. Сквозь узкое оконце кельи уже проникало как раз достаточно света, чтобы без напряжения скользить взглядом по стройным рядам мелких, тесно посаженных букв: стояло прозрачное, ясное зимнее утро.

Мичи и не заметил, как света стало ему не хватать; не помнил, как зажигал лампу; не слышал гулкого удара колокола, оповещавшего о закрытии Библиотеки. Лишь острое чувство голода вернуло его из путешествия столь захватывающего, что перед ним блекли не одни только внешние обстоятельства, но - Мичи мог сказать это в полной уверенности - все когда-либо прочитанные им книги. С трудом заставив себе закрыть едва дочитанный до половины том - объем еще только предстоящего удовольствия наполнял его безудержным ликованием - Мичи медленно, словно издалека, возвращался в привычный мир, понемногу начиная отдавать себе отчет, что наступил вечер, и даже трапезная, скорее всего, закрыта. Очень хотелось есть. Мичи выгреб горсть медяков из глубокой выемки в верхнем отделении сундука, выложил обратно кошти, схватил глиняный кувшин с узким горлышком и плотно сидящей пробкой, вихрем пронесся по галерее, сбежал по винтовой лестнице к черному входу Библиотеки и выскочил наружу. Единственная поблизости лавочка, где можно было добыть еды в такое позднее время, находилась на одном из соседних островков. Напрямую тот никак не соединялся с Библиотекой, так что перед Мичи был выбор: либо перебежать, ежась на пронизывающем ветру - поскольку зимнюю свою накидку он впопыхах забыл - через мостик на остров Буди, с него - на Кохо, и дальше, через еще три связанных между собой островка, добраться до заветной лавки - либо воспользоваться лодкой. По хорошему, следовало спросить разрешения; но даже если старшие самадо еще и не спали, для этого надо было снова подниматься на галерею, кого-то искать, объяснять положение… «Ведь все равно разрешили бы!» - подумал Мичи, уже отвязывая лодку, и буквально через несколько гребков, подстегиваемый голодом, холодом и желанием как можно скорее вернуться к невероятной своей находке, уже причаливал к Ардо, островку, где держала свою в любое время дня и ночи открытую лавочку смешливая и добродушная Линти. Получив на свои медяки кувшин горячей оммы и внушительный сверток лати, Мичи вылетел из лавки, прижимая добычу к груди, прыгнул в лодку и через панту-другую был уже у себя в келье.

Мичи хрустел добытым лакомством, прихлебывал вполне еще теплую омму и буквально разрывался - он никак не мог решить, чего ему хочется больше: закончить чтение «Вараготи» или продолжить дальнейшее знакомство с наследием Онди. Ведь, помимо книг, неразобранной оставалась едва ли не половина еще сундука! Наконец, Мичи сделал свой выбор и раскрыл книгу, которую сжимал в руках - понимая, что обратной дороги теперь не будет, потому что оторваться от этого чтения невозможно никоим образом.

Вараготи было именем древнего города в земле столь далекой, что Мичи не доводилось прежде о ней и слышать. Книга содержала ее историю с древнейших времен, подробные описания жизненного уклада, традиций, общественного устройства, преобладавшего мировоззрения и характера обитателей; сообщала детальные сведения о литературе, поэзии, науке, искусстве, архитектуре, театре и даже высокой кухне, которые переживали бурный расцвет и пронизывали благотворным своим влиянием все стороны человеческой жизни. Вараготи был примером совершенного общества, идеальным миром, показанным в его становлении и развитии: за темными веками упадка следовали периоды возрождения; знания накапливались, хранились, передавались, утрачивались, предавались забвению, уничтожались; гибли, казалось, безвозвратно в пожарищах войн и смут - чтобы однажды воссиять снова, восстав из пепла и мрака. Мичи никак не мог взять в толк, как получилось, что сведения о культуре столь развитой и процветающей до сих пор были совершенно ему неизвестны. Он мучился этой загадкой: как целая страна могла избежать и малейшего упоминания в знакомых ему обширных источниках?

– пока, в конце концов, не догадался, что читает историю вымышленную. Город-государство Вараготи был порождением фантазии: роскошной, завораживающей выдумкой - и, осознав это, Мичи не только не испытал разочарования, но почувствовал по отношению к вдохновенному автору восхищение, переходящее едва ли не в преклонение. Тот словно создал из ничего целый мир - и вдохнул в него жизнь, гораздо более интересную, чем окружавшая повседневность; даже предположительно достоверные описания далеких стран и времен уступали этой могучей, богатой, неистощимой игре воображения. До сих пор Мичи не приходилось читать ничего и близко похожего. Больше того, он был уверен, что книга была единственной в своем роде: литературная традиция Ооли не знала примеров подобного творчества. Отступить от правдивого описания имевших место событий, обстоятельств и действительно существующих стран, приукрасив выдумками строгое изложение фактов, представлялось делом немыслимым. Позволить себе подобные вольности мог лишь автор вовсе уж безответственный, либо рассчитывающий снискать дешевой мимолетной известности - поскольку, стоило только вскрыться обману, книга его непременно обречена была на осмеяние и забвение. Решиться написать труд такого объема, ни единожды не отступив от строгой, уверенной стилистики изложения - как если бы речь шла о некоторой вполне очевидной данности - было, по меньшей мере, авантюрой: вызывающей и восхитительной. По мере чтения Мичи замечал, что вымышленный - и всем сердцем уже любимый - Вараготи возник не совсем уж на пустом месте. Во многом, слишком во многом напоминал он знакомый Ооли. Понемногу намерение автора начинало ему раскрываться: сохраняя видимость правдоподобия, книга старалась показать совершенное устройство общества и ненавязчиво предложить идеал человеческого развития. Поиски истины и восхищение красотой; спокойствие и самодостаточность; стойкость перед лицом житейских невзгод и умение устроить свою повседневность так, что она протекала бы в благоденствии, не нарушая внутренней безмятежности; легкость прикосновения к миру, позволявшая в каждый момент черпать действительно необходимое, как из неиссякающего источника; сознательный отказ от погони за обладанием; свобода от порабощения вещами, от всего лишнего, ненужного, чуждого; принятие своей судьбы, умение читать ее знаки, прислушиваться к тихому ее голосу; жизнь, как цепочка мгновений, одно за другим проживаемых в полноте осознания, словно под взглядом вечности. Обо всем этом Мичи доводилось уже читать, там и здесь, понемногу. Больше того - только сейчас начинал он понимать, что в последние годы перед своими глазами имел и пример этой жизни: Онди-самадо, которому все, очевидно, действительно удалось. Но замысел «Вараготи» простирался и дальше этого: книга показывала - или, скорее, намекала, как именно мог быть устроен мир, чтобы подобные полнота и глубина бытия оказались доступны не отдельным лишь выдающимся одиночкам, но стали общественным достоянием.

То был Город, где власть принадлежала мудрецам, далеко перешагнувшим пределы личных своих устремлений и желаний; незаметно, неявно, продуманно направляя течение событий, осуществляли они управление - если так можно назвать бережное, нечастое, осторожное их вмешательство в ход вещей - превыше всего на свете дорожа благоденствием, житейским и духовным, любовно выстроенного ими мира; гордые и счастливые выпавшей на их долю ответственностью, они предпочитали оставаться в тени, действуя лишь по необходимости, самих себя не выпячивая, не ожидая иной награды, помимо процветания вверенной им судьбою земли. Власть эта не могла быть ни передана по наследству, ни куплена золотом; невозможно было взять ее грубой силой, добыть обманом: незримая, тайная, она передавалась из рук в руки достойному продолжателю, от учителя - к ученику, без спешки и суеты. Взрастить своего преемника, испытать его всячески - и, сочтя однажды вполне пригодным, ввести в круг равных, после чего - оставаясь готовым во всякое время прийти на помощь, поступком ли, мудрым словом - отойти, наконец, от дел, созерцая, как растет, приумножается и расцветает в новых уже руках благополучие Города, где каждому полагалось и находилось особое место в общей счастливой жизни: таков был путь старейшины-варагаси. Это был Город умелых мастеров и честных торговцев; отважных мореходов и задумчивых ученых, поглощенных тайнами жизни. Город, где поэты при жизни удостаивались бронзовых статуй на площадях, строители могли воплотить в камне и дереве самые смелые свои замыслы, а простой подметальщик улиц имел возможность отойти от дел, едва завершив третью меру жизни, чтобы предаться праздности безмятежной и содержательной: возделывать собственный садик, проводить вечера за чтением и беседой. Вараготи был Городом, где всякий свободно мог следовать собственному призванию - стараясь раскрыть талант и предрасположенность человека еще сызмальства, воспитатели и учители направляли его по пути, что способствовал проявлению лучших, сильнейших его сторон. Неприемлемо было идти наперекор человеческой природе - но любому ее проявлению находилось в Городе применение доброе и достойное. Рассматривая, к примеру, жестокость и склонность к насилию как своего рода душевную болезнь, опытный и внимательный воспитатель с младенчества, едва еще только подметив в мальчишке клокочущую, искавшую выхода силу, препоручал его становление и судьбу братству воинов - и плодами подобного воспитания становились бесстрашные мастера воинского искусства, способные противостоять любому противнику, сплоченные в непобедимую армию, но при этом всемерно проникнутые пониманием ценности жизни - любой, пусть даже самой незначительной, а то и вовсе испорченной, искореженной невежеством и страстями. Последним, что видел поверженный враг - принимая от руки воина-варагани смерть неизбежную, но всегда же и скорую, милосердную - были глаза, исполненные печали и неподдельного сострадания. Плачущие воины Вараготи, плаксы - как называли их те, кому не давали покоя богатства и красота Города - отражали всякое нападение с таким размахом, мощью и героизмом, что каждая битва впоследствии занимала место в истории не только лишь братства и Города, но даже иных государств, соседних и удаленных. Впрочем, война оставалась для Вараготи лишь мерой крайней, всецело вынужденной - и пока только было возможно, старались здесь обходиться иными средствами; умелая дипломатия оберегала Вараготи не хуже мечей и стрел, а память о прежних попытках захвата Города, безуспешных и неизменно ведущих к исходу весьма печальному, сама по себе отбивала тягу к очередному поползновению.

Внешняя угроза, впрочем, никогда не рассматривалась варагаси в качестве основной. Гораздо большую опасность видели они в темной стороне человеческой природы: слишком легко, почти незаметно вползало зло в самое сердце, пряталось хитро, действовало исподтишка, скреблось и ворочалось внутри, пока однажды не находило себе места, чтобы свить гнездо: какой-нибудь слабости, мелкой страстишки - и оттуда, из пораженного гнилью закоулка души, расползалось, не останавливаясь, пока не захватывало человека всецело, обратив в тупое свое орудие. Двойственная природа этого зла состояла из невежества и гордыни, подобных двум сторонам монеты, что разделить невозможно. Невежество рассматривалось как женская его ипостась, питательная среда, готовая принять и взлелеять брошенное в нее семя гордыни - деятельного, мужского начала. Трудной была борьба: казалось, схватка с двуликим противником выиграна - но тот никогда не подставлял себя под удар целиком, и, побежденный, лишь ускользал, чтобы, скопив силы на обратной своей стороне, вернуться в новом обличье, напасть, откуда не ждали. Истреби в человеке невежество, научи его мыслить, помоги поднять ввысь вечно прикованный к земле под ногами взгляд - и он превознесется над вчерашним своим собратом, и потребует себе лучшей доли - не хорошей просто, но непременно лучшей, нежели у соседа - и не отступит, ни перед какими жертвами не остановится, пока не признан будет самым что ни на есть величайшим. Ополчись на его гордыню, научи его понимать себя частью бесконечно сложного замысла, каплей в море, камнем в стене собора, травинкой в поле - и не сразу, незаметно, но станет тускнеть в нем жизненная сила, угасать жажда свершений, тяга к открытию, потребность искать, творить, пока не сойдет вовсе на нет, и не опустится вновь к земле голова, безразличная, покорная и пустая.

История, рассказанная «Вараготи», была историей бесконечной и безнадежной войны. Людская толпа, равнодушная ко всему, кроме сытной еды и нехитрых увеселений, как булькающее медленными пузырями болото, ждала очередного героя - пораженного тщеславием, пожираемого изнутри, как неутолимым огнем, жаждой власти - что повел бы ее за собой. Всякий раз флаги менялись: все новые идеи, лозунги, верования передавались вначале шепотом по углам, затем - провозглашались при свете дня на рыночных площадях, и вот уже, выкрикивая их, горланя взахлеб, вскипала толпа, обрушиваясь и сметая все на своем пути, будто гибельная волна - но какой бы великой целью ни была она одержима, то была лишь пена на самом гребне. Вовсе не новопровозглашенные цели волновали сердца и умы; не они заставляли людей сбиваться в страшные, кровожадные стаи, разбудив спящую в них до поры тьму. За каждым девизом, за всяким призывом стояло все то же древнее зло: гордыня единиц, набравшая сил достаточно, чтобы оплодотворить безучастную, безликую толпу - и повести за собой это стадо, и принести, не задумавшись, в жертву, собственного честолюбия ради.