Перикл

— Это хорошо, — сказал Перикл. — Страх — это ожидание неизвестного. А если нет ничего, то нечего и ждать. И в этом мире нет ничего неизвестного. И нет ничего таинственного. Всё просто: тела, пустота, движение, свет огня, воздух, вода, законы, постигаемые геометрией, животные, растения, люди, которые тоже животные и тоже растения, но только разумные, умеющие мыслить, чему их научили руки. Возникновение и гибель — только слова, потому что нет ни возникновения, ни гибели, а есть лишь смешение существующих вещей и их разделение. Ты научил меня бесстрашию и свободе, Анаксагор. А сам хочешь умереть из боязни быть осуждённым на смерть.

— Не смерти боюсь, Перикл, а позора, не справедливого возмездия, а наказания по ложному доносу.

— Мы напишем для тебя защитительную речь — мы знаем, как разжалобить судей, а я буду с тобой на суде и скажу слово свидетеля.

— Вы славные, вы не оставили меня под чёрным покрывалом, — прослезился Анаксагор. — Пусть всё так и будет.

Перикл советовался с Сократом о том, как помочь Анаксагору, и тот сказал, что подобный донос можно сделать на каждого мудреца и каждого обвинить в нечестии, потому что ум всё исследует, во всём сомневается, всё сопоставляет и наконец обращается к собственной душе за ответом, где истина и где ложь. Душа же, обременённая делами, не всегда откликается и оставляет нас в неведении. Анаксагор и вообще-то не достучался до своей души, потому и говорит, что душа — это всего лишь чувства, а чувства, как известно, обманывают.

— Бедный Анаксагор, — сказал Сократ. — Ему следовало бы бежать из Афин, но это стыдно, ибо будет демонстрацией трусости, недоверия и даже презрения к афинянам и подтверждением его вины — и в нечестии, и в персидской измене. Стало быть, надо остаться и защитить себя в суде. Защититься же от такого обвинения невозможно: афиняне с молоком матери впитывают в себя нелюбовь к мудрецам, ибо в сравнении с ними всякий является глупцом. И чтобы сравниться умом с мудрецом, надо много трудиться, афиняне же бездельники от природы. Нельзя философу вымаливать прощение у глупцов. А без прощения — либо изгнание, либо смерть. За богохульство и за предательство. Не знаю, как помочь Анаксагору. Правду скажет о себе — получит смерть, оклевещет себя — тоже смерть. Лучше бы ничего не говорить. Но молчат на суде только мёртвые.

— Значит, умереть до суда? — осторожно спросил Перикл.

— Нет суда, нет преступления. Но я не умер бы.

— Не тебя судят, Сократ.

— Потому и не могу ответить, как должен поступить Анаксагор. Решение может принять только он. Мы можем лишь советовать.

— Что же посоветовать Анаксагору?

— Пусть случится то, что должно случиться — судьба никогда не выпускает человека из своих рук. Человек — это судьба. Но я пойду на суд, я буду свидетелем защиты, я хочу оправдания для Анаксагора, которое невозможно.

Протагор сразу же предложил свои услуги — написать для Анаксагора речь.

— Моя система доказательств испытана и безупречна, — сказал он. — Я написал сто речей для привлечённых к суду, и сто человек были оправданы судом, — похвастался он, и не без основания: многие из тех, для кого он писал защитительные речи, действительно были оправданы, правда, судимы эти люди были по частным делам, когда речь идёт о частных интересах — кто кого обманул, кто кому нанёс ущерб, кто кого оскорбил, — здесь же, по делу Анаксагора, должен был состояться процесс графэ параномон — Анаксагора обвинили в государственном преступлении, ибо он, как написал Зенодот, отверг отеческих богов и служил персам, врагам Афин.

— Я знаю, как ты говоришь, Протагор, то, что представляется человеку истинным, и является истиной, потому что никакого другого представления у него быть не может. Истинным является то, что представляется таковым Анаксагору, таким его сотворили боги, такими и никакими другими представлениями наградили его. И если Анаксагору что-то видится не так, как видят это другие люди, то винить в этом надо богов, а не Анаксагора. Словом, Анаксагор богохульствует по воле богов. И никто не может его за это осудить.

— Да! Ты рассуждаешь замечательно, — похвалил Перикла Протагор. — Твой ум достоин твоей славы.

— Не об этом речь, Протагор. Каждый без труда может сообразить, выслушав то, что я уже сказал, следуя твоему правилу, что мнение Зенодота тоже является истинным, поскольку именно таким оно ему представляется по воле всё тех же богов.

— Конечно.

— И где же решение? Какому мнению должны будут отдать предпочтение судьи?

— Своему.

— И оно будет истинным?

— Разумеется.

— А как же быть с мнением Анаксагора и мнением Зенодота? Ради чего они будут стараться доказать истинность своего мнения? Ради чего ты готов писать защитительную речь для Анаксагора? Если истины двух людей противоположны, как они могут повлиять одна на другую? Зачем судьи станут выслушивать Анаксагора и Зенодота? Да ещё Клеона. Зачем?

— А затем, что из двух противоположных истин правильной может быть только одна, третьей истины быть не может.

— Значит, судьи признают Анаксагора либо виновным, как хочет Зенодот, либо невиновным, как хочет Анаксагор и хотим мы.

— Да. Разве ты в этом сомневаешься? — усмехнулся Протагор. — Именно так и случится.

— Зачем же тогда старания защитников и обвинителей? — начал терять терпение Перикл. — Зачем? Зачем? Ты можешь ответить, наконец?

— Могу. Все эти старания нужны для того, чтобы состоялся суд, чтобы присяжные опустили в урну бобы, кто чёрный, кто белый, чтобы было вынесено решение, какое определено судьбой. Чтобы работала твоя демократия.

— Ладно, — устало вздохнул Перикл. — Я всё равно убеждаюсь в том, что не в разговорах выход, а в делах. Самое хорошее словесное решение можно не исполнить, а самое дурное взять да и выполнить. Это ужасно.

— Всякое словесное решение, чтобы быть исполненным, должно стать законом. А законом оно становится тогда, когда за неисполнение назначается наказание. Суд превращает частное мнение в закон. Так афиняне договорились друг с другом. Тут действует не истина, а договор. Я пойду на суд и буду кричать и плакать в защиту Анаксагора.

...В тот день Перикл повидался ещё с Фидием и Геродотом. Фидий был мрачен, вздыхал, говорил, что правды в афинском суде так же трудно добиться, как дотянуться рукой до звезды, что афиняне судят не по справедливости, а по чувству, какое их посещает в час суда, что плохи дела Анаксагора, что он должен решиться на одно из двух: либо на то, чтобы убежать из Афин, либо на то, чтобы принять яд из рук тюремного надзирателя. Ещё он сказал, что запечатлеет образ Анаксагора в одной из фигур фриза Парфенона, поставит его среди метэков, несущих дары Афине.

— А на суд не пойду. Никогда, — сказал он. — Это самое отвратительное, что придумали люди — судить друг друга. Это и есть самое страшное богохульство, ибо судить должны только боги, а не люди. Тут люди бегут впереди богов, похваляются своим умом и силой, а на самом деле богохульствуют. Когда-нибудь будет суд, суд богов, который приговорит всех гелиастов к смертной казни за богохульство. На этот суд я пойду.

Геродот так был взволнован появлением Аспасии в его доме, что долго не мог сосредоточиться на том, что говорила ему она, был сбивчив в ответах, краснел и бледнел, ломал от волнения пальцы, при этом у него время от времени начинал дрожать подбородок, будто его обдавало вдруг порывом студёного ветра. В конце концов он, конечно, успокоился и резонно заметил Аспасии, что ей следовало бы собрать друзей в своём доме, всех сразу, и там обсудить положение Анаксагора и то, как ему помочь.