Первая мировая война в 211 эпизодах

К обеду Монелли забирается наверх, в пещеру, где разместился штаб батальона. У входа он встречает командира батальона, майора, с красными от недосыпания глазами. Майор крутит свою бородку. Он пьян. “Иди сюда, — говорит он Монелли и наливает ему вина. — Ты исповедовался? Сегодня вечером мы будем окружены”. Майор получил приказ оказать сопротивление. “Мы окажем сопротивление, а потом нас возьмут в плен. И мы будем виноваты и презираемы”.

Вино подействовало. (Майор называл его “другом, который не предаст”.) Захмелев, Монелли воспринимает все происходящее не так мрачно. Через пару часов наступает вечер. Может, им удастся ускользнуть. А если враг нападет до того, то рота сделает все возможное, чтобы выиграть хоть немного времени, — “и тогда документы дивизии будут перевезены в безопасное место”. Но случается чудо. Их не атакуют.

С наступлением темноты они маленькими группками начинают пробираться вниз с горы, по направлению к лесу.

Холодный дождь. Поблизости горит деревня, и в свете пожара искажаются контуры гор и деревьев. Им удается переправиться через реку за полчаса до того, как взрывают мост. На другом берегу они делают короткую остановку, попить воды (жестяные кружки позвякивают, стукаясь о прибрежные камни), пожевать сухарей. Прежде чем взбираться на следующий горный хребет, они хоронят последнего погибшего за этот день. Его звали Джованни Панато. В него угодил осколок случайно выпущенного снаряда. Такое часто происходит на войне: случайная причина, случайное событие. Панато вскрикнул, когда его ранило, но пытался идти вперед, пока наконец не упал замертво.

Упаковав вещи (жестяные кружки с позвякиванием уложены в вещмешки), солдаты начинают задавать вопросы. Почему мы отступаем? Почему мы не вступаем в бой? Монелли не знает, что ответить.

Что они знают, что я знаю о происходящем? Ничего. Человек сражается, марширует, делает остановку, он всего лишь номер в этой массе, которая рвется вперед, маневрирует на этом фронте, в горах, среди льдов высоких Доломитовых Альп, и в сердце его — глухая злоба, мучительное чувство неведения, непонимания.

А между тем в каком-то далеком дворце, устланном мягкими коврами, сидят те, кого Монелли называет “таинственными божествами, плетущими нити нашей судьбы”, или, иными словами, “офицер пишет, секретарь копирует, адъютант выходит, полковник изрыгает проклятия”.

Это война. И словно в преддверии смерти, сердце иногда замирает не от того, что боишься умереть, что тебя ослепляет кровавый фейерверк снарядов, со свистом падающих на землю ( Quando si leva che intorno si mira — tutto smarrito della grande angoscia [167] ), — а от того, что ты ощущаешь себя марионеткой в руках неизвестного кукловода. Торчать в окопах, пока не поступит приказ о смене караула, внезапный, как пушечный выстрел или снежная буря, вечно думать об опасности, о своей судьбе, отмеченной номером твоего взвода или названием твоего окопа, не иметь возможности даже поменять рубашку, когда хочешь, написать письмо домой, когда хочешь видеть, как элементарные жизненные потребности подчинены правилам, на которые ты не можешь повлиять, — все это война [168] .

167

“Ад”, песнь XXIV: “И, встав, кругом обводит взгляд застылый, Еще в себя от муки не придя…”. (Пер. М. Лозинского — прим. перев.) Монелли, как уже говорилось, всегда носил с собой томик Данте.

168

Монелли продолжает (и это его утверждение автор может подтвердить, исходя из личного опыта): “Корреспондент, посетивший окопы, ничего не знает об этом [о войне]; офицер Генштаба, объявившийся тут, чтобы обеспечить себе медаль наравне с нами, тоже не знает о войне. Ведь они, проголодавшись, или устав, или посчитав, что выполнили свою работу, достают часы и говорят: “Уже поздно. Мне пора идти”.

В темноте они продолжают восхождение на гору. Вязнут в глине, смешанной со снегом. Он видит еще одну горящую деревню. Позади себя слышит выстрелы из винтовок и взрывы. Это атакуют арьергард или, скорее, арьергард арьергарда — это бедняга Де Периджине и его люди.

Им все тяжелее шагать, они передвигаются покачиваясь, опустошенные, молча, механически переставляя ноги. Вскоре не остается даже сил роптать. Монелли и остальные не спали уже несколько ночей, их одолевает невыносимая усталость, оглушающая, почти сродни наркотическому воздействию. Охваченные тупой болью под названием “изнеможение”, они уже не воспринимают окружающего мира, он потерял для них значение; их больше не волнуют взрывы и горящие дома, их не заботит, что их преследуют по пятам, что их могут атаковать в любой момент. Даже привал уже не может им помочь, ибо, когда просыпаешься от короткого, внезапно прерванного сна (на голой земле, в снегу), чувствуешь себя еще более изнуренным, еще более измотанным.

Всю ночь они бредут через лес, навстречу жиденькому, холодному рассвету.

Когда они добираются до своих позиций, солнце уже взошло. Двое часовых пытаются остановить их, требуя сказать пароль. Но измученные люди осыпают их проклятиями. Через какое-то время они оказываются среди солдат из других рот, других батальонов: столпотворение людей, повозок, беспокойных мулов; “резкие удары копыт о камень”. Моросит дождик.

Наконец, наконец, наконец-то отдых. Монелли заползает в маленькую палатку. И засыпает, сжав кулаки. Ему снится, что он продолжает маршировать и этот марш бесконечен.

В тот же день Рене Арно и его батальон по-прежнему находятся в деревне Бельваль-ан-Аргонн. Они даже слышат грохот пушек под Верденом. Все нервничают, ожидая, что их скоро пошлют сражаться. Одно дело — находиться на фронте, когда там затишье, — конечно, это опасно, но все же не настолько: иногда враг совершает вылазки, но с ним расправляются в основном британцы. Другое дело — оказаться на фронте в ожидании большого наступления. Теперь их ждут потери, большие потери:

Мы топтались на месте, обменивались слухами и спорили. Помню батальонного врача Трюше, он стоял согнувшись, расставив ноги, на лице его было написано беспокойство, он нервно теребил левой рукой свою черную бородку: “Какой позор! Следовало бы прекратить эту бойню! Позволить погибнуть тысячам, чтобы только оборонить все эти устаревшие форты. Как отвратительно! Ну и генералы у нас!”

107.

Вторник, 30 мая 1916 года

Рене Арно достигает передовой на высоте 321 под Верденом

“В военное время встречается разновидность крайнего психического расстройства, когда в голове проносятся мысли, предвосхищая то, что человек сам еще не совершил или не пережил”, — рассказывает Рене Арно, —

когда фантазия берет верх над потенциальной опасностью и приумножает ее в сотни раз. Хорошо известно, что страх, вызываемый мыслью об опасности, сильнее действует на нервы, нежели встреча с самой этой опасностью, — точно так же, как желание опьяняет нас гораздо больше, чем его удовлетворение.

Великое сражение продолжается непрерывно с конца февраля, с тех пор как немецкая армия начала свое тщательно подготовленное наступление. Арно и его люди конечно же понимали, что рано или поздно настанет их черед [169] , что и им придется пройти по La Voie Sacr'ee, священному пути, — это название было дано единственной дороге, которую можно было использовать для снабжения этого участка фронта и по которой в среднем каждые четырнадцать секунд проходило по грузовику. Название придумал самый знаменитый из националистически настроенных политиков, журналистов и писателей Морис Баррес, и оно пришлось всем по вкусу. Может, потому, что оно “воскрешало в памяти Via Dolorosa, Крестный путь, и уподобляло солдат под Верденом, их страдания и жертвы Крестному пути Христа на Голгофу” [170] .

169

Из 330 пехотных полков французской армии 259 участвовали в боях под Верденом.

170

Такую догадку высказывал писатель Ян Осби.

Нечто подобное испытывали те, кто согласно приказу двигался к Вердену, это был путь жертв войны. Арно слышал, как обсуждали данные статистики. Один офицер, недавно вернувшийся оттуда, высказался без обиняков: “Все очень просто. Нас сменили только тогда, когда погибло две трети личного состава. Обычная квота”.

Арно и остальной батальон провели день в Верденской цитадели XVII века, огромном здании, состоящем из штабных кабинетов, складов, бесконечных коридоров, подземных казематов, бомбоубежищ. Повсюду стоит теплый запах капусты, заплесневелого хлеба, дезинфекции, пота и кислого вина. Через крохотные бойницы каменных стен, в метр толщиной, проникают звуки далеких взрывов: этот гул все не прекращается. У немцев здесь имеется в три раза больше пушек на метр фронта, чем при прорыве в Горлице; и это заметно.

Стоит чудовищная духота. Арно лежит на соломенном тюфяке и размышляет о квоте. Две трети. Кто из его солдат останется на поле сражения? Кто из пятнадцати офицеров батальона в ближайшую неделю не будет убит или ранен? С точки зрения статистики, трое или четверо. Будет ли он одним из них?

После обеда им дан приказ:

Сегодня ночью 6-й батальон должен сменить батальон из 301-го полка, который занимает высоту 321. Батальон должен покинуть крепость в 19.15, с тем чтобы в 21.00 быть уже на месте, где дорога на Брас пересекает ущелье Пье-дю-Гравье. Отряды должны соблюдать между собой дистанцию в 50 метров.